Петр Вяземский - О двух статьях напечатанных в Вестнике Европы

Петр Вяземский

О двух статьях напечатанных в Вестнике Европы

Начинаю с надеждою, что читатели мои не побуждениям личным припишут участие, приемлемое мною в споре, коему мог бы я остаться совершенно чуждым; но вот что в моем мнении дает мне право на сию надежду: Вестник Европы, с тех пор как он составляем г. Каченовским, сделался, как бы для оправдания сего выражения, составом оскорблений, изливаемых щедрою рукою на имена, почтеннейшие в области литературы нашей. Ученый Буле, коего Европейская знаменитость служила украшением Московскому университету, был в сем журнале нагло выставлен на посмеяние, конечно не ему обратившееся с бесславие. Дмитриев, Карамзин, Жуковский поочередно расплачивались в нем за уважение, приобретенное ими от просвещенных соотечественников. Внесенный, не по заслугам моим, в сей список почетной опалы, должен я по крайней мере признаться, что мне не отказано в утешении благородного сотоварищества, и такое утешение принимаю с благодарностию. К тому же прибавить можно, что если бы и в самом деле оскорбления Вестника Европы были оскорбительны, то не мне бы, оставляющему их без уважения, прилично было хвалиться твердостию и великодушием. Мое послание Каченовскому, вероятно уже забытое ныне большею частию публики, но может быть еще одному из читателей моих памятное, дает мне возможность ждать еще долго совершенной отплаты и беспечно жить на чужой счет. Могло бы встретиться еще и другое предупреждение не в пользу моего беспристрастия; но и его опровергнуть не трудно. Понимаю, что связи мои с писателем, коего возвышенная слава служит любимою целию холостым зарядам Вестника Европы, могут иных заставить думать, что мое участие в этой литературной распре не совсем чуждо пристрастия. Но с другой стороны, как полагать, что человек, презирающий за себя все личные (правда, ничтожные) оскорбления, не будет уметь презреть их за человека, который от всех потаенных покушений бессильной и неловкой злости огражден признательностию отечества и уважением Европы? Нет! не хочу верить, чтобы люди благомыслящие остановились на таком подозрении; они не назовут меня неуместным защитником писателя, который не имеет нужды в посторонней защите и всегда отвечал едиными трудами долговечными на поденные и однодневные скороспелки критики неосновательной и пристрастной. Путь сего писателя означен блестящею браздою в области словесности нашей. Нравственность его так-же известна, как и его дарования. Возвышенный духом, правилами и образованностию, умел он дойти до цели благородной без состязания и уловок, часто унижавших и знаменитейших победителей. Пример его должен быть поучителен для тех, которые умеют его постигнуть. Смело обнажаю свое мнение пред светом; ибо знаю, что оно уже заранее оправдано голосом просвещенного большинства и что во мне чувство привязанности сливается с возвышенным чувством гордости народной. Нет! если при всех причинах, осуждающих меня на молчание, я прерываю оное, то единственно от невольного движения негодования, которое увлекает нас на защиту истины, нагло искажаемой умствованиями и предрассудками присяжных лжеучителей. Пользуясь апатиею нашего общественного мнения, наносят они ему безнаказанные удары и торжествуют про себя победу, никем неоспориваемую. Не бесполезно, кажется, призывать иногда к суду общественному сих мнимых торжествователей и делать беспристрастную оценку трофеям, слишком легко добываемым. На этот раз осмеливаюсь взять на себя сию обязанность. После сего длинного и вынужденного обстоятельствами предисловия, приступлю к делу.

Статьи, помещенные в 13, 14 и 19 №№ Вестника Европы, на страницах 23-39 и 183-203, заслуживают по многим отношениям особенное внимание. – В нашей словесности, где писатели на перечет, где известны приемы, замашки и так сказать почерк каждого, нетрудно угадать сочинителя по слогу, хотя под сочинением его и нет подписи. Хочу по крайней мере перед публикою похвастаться догадливостию и спешу скорее, пока не проведали[1], открыть ей, что упомянутые статьи писаны Лужницким старцем. А кто этот Лужницкий старец, о том знает тот, кому известна редакция Вестника Европы. Странно, что сей неизвестный знакомец, оскорбляя живых писателей, и между прочими г. Греча, отражающего его открыто, упорствует не объявлять своего имени и хочет еще уверить публику, что он из уважения в ней не называет себя[2]. Забавное уважение!

Статьи, напечатанные в означенных №№ Вестника Европы, могут разделиться на два разряда. Одна часть замечаний относится вообще в нашей литературе; другая собственно к книге г-на Греча. Придержимся и мы сего разделения.

Можно было надеяться, что распря за наш язык давно прекращена. Некоторые из противоборцев остались, может быть, тайно при своем мнении; но господствующее и так сказать народное литературное исповедание было у всех одинаково, за исключением, разумеется, различия дарований. Г. неизвестному знакомцу, или Г. М. И., захотелось из под пепла потухших распрей вынесть пламя древней вражды. Будем надеяться, что от покушений его он один только обожжется, но не вспыхнет новая продолжительная брань. Он не вовремя взялся за это дело. Наш век требует мыслей, а не схоластического прения о словах. Дань уважения писателю заслуженному принесена была высшим святилищем народного просвещения в глазах внимательной России. Торжественный пример благородного праводушие мог бы, кажется, образумить и пристыдить упорнейшее ослепление; но на иных людей всякой изящный пример бессилен, всякое словесное убеждение недействительно. Запоздалые во всем, они, прицепившись к одному мнению, держатся за него и тогда, когда оно уже пало и отброшено даже теми, которые его некогда поддерживали и тем придавали ему некоторую заимствованную возвышенность. Излишне было бы входить в разыскание, каким образом пишет ныне образованная Россия и ближе ли подходит сей язык к тому, который употреблял Ломоносов, или к тому, коего Карамзин дал и дает нам образцы. Где есть очевидность, тут не нужны разыскания. Остановимся на мнении, выставленном г. критиком, что Ломоносов и Карамзин, первый в предварительном образовании, другой в решительном образовании языка следовали путями совершенно противоположными. Чем он это доказывает? Двумя выписками из обоих писателей, друг другу нимало не противоречущими. Ломоносов советует писателю читать церковные книги и говорит, между прочим, что от того к общей и собственной пользе воспоследует, что будет всяк уметь разбирать высокие слова от подлых и употреблять их в приличных местах по достоинству предлагаемой материи, наблюдая равность слов. Карамзин решительно говорит, что в чтении церковных книг и светских можно собрать материальное или словесное богатство языка. Не ясно ли из сего следует, что и он почитает церковные книги частию того сокровища, из коего должен почерпать Русский писатель. Если он предлагает ему еще и другие средства в обогащению, о коих не упоминает Ломоносов (но коих между тем нигде и не отвергает): то единственно потому, что цель одного и другого была совершенно различна в составлении рассуждений, из коих заимствованы приведенные слова. Ломоносов писал о пользе книг церковных, и должен был ограничиться предметом им избранным. Карамзин, предлагая более нравственное нежели дидактическое рассуждение о том, что нужно автору, должен был неминуемо распространить свои мысли и не мог, следуя благоразумию, довольствоваться советом только читать церковные книги. Далее он говорит, что «кандидат авторства, недовольный книгами, должен закрыть их и слушать вокруг себя разговоры, чтобы совершеннее узнать язык». Выражение: «закрыть книги» не может, по совести, быть никем принято даже и в буквальном смысле за совет вовсе не читать их, ибо тут же сказано, что в книгах он найдет словесное богатство языка, следственно такое, без коего автор обойтись не может. Узнать язык совершеннее – значит познакомиться с ним короче, узнать его полнее, подробнее, и без сомнения Ломоносов не советовал никогда знать язык только отчасти и с одной стороны. Г-н М. И. видно и сам в своем возражении на ответ спохватился, чувствуя истинное значение слова совершеннее: он, вместо того, заставляет Карамзина сказать, чтобы лучше знать язык. Жаль что такие уловки не всегда удаются! Г. критику недостаточно было перетолковывать превратным образом мысли Карамзина и, для вернейшего искажения, придавать ему свои слова; он хотел еще сделать его ответчиком за мнения покойного Макарова[3]. Макаров был без сомнения писатель образованный и журналист остроумный; но совсем тем между им и Карамзиным нет никакой круговой поруки. Критик неосновательно говорит, что «Маваров пояснил еще более мысль своего наставника». Карамзин не более был наставником Маварова, как и всех прочих Русских писателей, за исключением весьма малого числа упорных приверженцов к старине, ни более наставником Макарова, как и Каченовского: различие состоит в искусстве писать, а не в языке, употребленном ими. Роман Тереза и Фальдони, напечатанный с эпиграфом из Карамзина и с предисловием от переводившего, заключающим в себе похвалы Русскому путешественнику, явно писан тем языком, который ныне вздумали называть новейшим, и если в рассуждении о старом и новом слоге не встречаем в примерах чепухи (по выражению автора) выписок из упомянутого романа, то вероятно только по той причине, что рассуждение напечатано в 1803 году, а перевод г. Каченовского в 1804. Сие последнее обстоятельство доказывает между прочим, что убеждение сочинителя рассуждения возвратиться в языку Ломоносова не весьма было убедительно над ревностным приверженцем новой школы[4]. Равно несчастлив и неоснователен г-н М. И., когда старается, вопреки очевидности, опровергнуть справедливое мнение г-на Греча, что «язык наш, пользуясь в поэзии и высоком красноречии свободою древних, может в дидактической прозе следовать словосочинению Французскому и Английскому». Кто только читал со вниманием творения наших лучших писателей, тот убежден в этой, по мнению нашему, очевидной истине. Конечно, есть и у нас, как заключает справедливо г. Давыдов в умном рассуждении своем О порядке слов, некоторое необходимое соблюдение правил в свободном словосочинении нашем. Но нет сомнения, что искусному переводчику можно в переводе древнего писателя следовать довольно верно его смелым оборотам, а в переводе, например, Английского строго придерживаться буквально философского порядка Английской прозы, как показывает нам тому пример г. Давыдов в упоминаемом Опыте. Вижу ясно как известный знакомец любовался сближением имен Тредьяковского и Карамзина.