Дельфина Жирарден - Парижские письма виконта де Лоне

Дельфина де Жирарден

«Всевидящая лорнетка фельетона»[1]

Здесь изображена, неделя за неделей, вся наша эпоха с ее нравами и модами, с ее смешными причудами и условленными выражениями, с ее увлечениями и прихотями, праздниками и балами, вечерами и приемами, слухами и сплетнями…

Издавать отдельной книгой сборник газетных статей, написанных на злободневные темы, — дело рискованное в любую эпоху. Темы устаревают стремительно, тексты становятся малопонятны без долгих разъяснений… Кажется, Дельфина де Жирарден (1804–1855), поэтесса и романистка, с 1836 по 1848 г. ведшая под псевдонимом виконт Шарль де Лоне еженедельную хронику в парижской газете «Пресса», сама относилась к перспективе войти в историю литературы именно благодаря своему «Парижскому вестнику» весьма скептически. После того как в августе 1843 г. издатель Шарпантье выпустил очерки 1836–1839 гг. отдельной книгой под названием «Парижские письма», Жирарден подводила итог:

«За последний год наша участь переменилась самым удивительным образом: мы сочиняем фельетоны, но перестали быть фельетонистом… — а такая перемена не пустяк. Вдобавок совершенно переменилась и наша точка зрения: теперь мы пишем не для тех, кто нас читает… — а такая перемена не может не повлиять на мысли писателя. Вот что произошло: один отважный издатель… — между прочим, он многим рисковал… — решил опубликовать под одной обложкой наши недолговечные фельетоны, набросанные впопыхах и осужденные, как мы думали, в лучшем случае на забвение. К нашему удивлению, это собрание сплетен и болтовни снискало большой успех. Один остроумный человек, познакомившись с ним, сделал нам примечательный комплимент: „Кто бы мог подумать, что это так читабельно!“ — согласитесь, что для книги не может быть похвалы более лестной. Однако если фраза эта лестна для книги, она куда менее приятна для автора. Мы с прискорбием открыли ужасную истину: из всех наших сочинений единственное, которое имеет шанс пережить нас, — то самое, над которым мы работали наименее тщательно и которое ставили ниже всех остальных. Впрочем, в этом нет ничего удивительного: наши стихи… это всего лишь мы сами; наши сплетни… — это вы, это ваша эпоха, столь великая, что бы о ней ни говорили, столь необычайная, столь чудесная, — одним словом, столь замечательная, что спустя какое-то время самые мелкие ее подробности будут бесконечно интересны и попросту бесценны. Таким образом, нас помимо нашей воли превратили если не в историка, то в мемориалиста — одного из тех сочинителей без дарования, к которому великие писатели обращаются за подробностями, в одного из тех скверных работников, которые ничего не умеют делать сами, но с грехом пополам подготавливают рабочее место для творцов[3]; по отношению к историку мы то же, что подмалевщик по отношению к живописцу, письмоводитель по отношению к прокурору, подмастерье по отношению к каменщику, а поваренок по отношению к повару».

Журналист, продолжает Жирарден, — это не кто иной, как «поваренок при историке» (2, 217–218; 31 марта 1844 г.)[4].

В этих словах есть, конечно, доля кокетства, но в основном они искренни; Дельфина де Жирарден в самом деле выше ценила другие свои сочинения, написанные в жанрах куда более престижных: стихи, романы, трагедии и комедии[5]. История показала, что писательница заблуждалась: хотя ее имя занимает законное место в истории французского романтизма, а три маленьких романа были переизданы в 1977 г.[6], самой живой (и самой переиздаваемой) частью ее наследия оказались именно те тексты, которые она считала не полотнами, а «подмалевкой». С 1843 г. «Парижские письма» переиздавались еще много раз: в 1853, 1857, 1862–1863, 1866, 1868, 1986 и 2004 гг. и всякий раз находили не просто читателей, но и страстных поклонников.

Мнение этих последних выразительно сформулировал известный прозаик Жюль Барбе д’Оревийи, вообще большой брюзга и ненавистник литературных «синих чулков», то есть пишущих женщин. Поставив «Парижские письма» Дельфины де Жирарден вровень с письмами маркизы де Севинье, этой «фельетонистки века Людовика XIV»[7], Барбе охарактеризовал соотношение в очерках «виконта де Лоне» злободневного и вечного с помощью эффектного сравнения: порой в цветке розы прячут брильянт или жемчужину; цветок увянет, но драгоценность останется…[8]

Однако Дельфина де Жирарден пришла к сочинению парижской хроники не сразу; к тому моменту, когда в сентябре 1836 г. вышел первый очерк виконта де Лоне, у его сочинительницы уже была за плечами долгая и славная литературная карьера.

Дельфина Гэ выросла в среде равно и светской, и литературной. Ее мать Софи Гэ (урожденная Нишо де Ла Валетт, 1776–1852) в два года, по семейному преданию, удостоилась поцелуя Вольтера, воспитание получила в аристократическом пансионе госпожи Лепренс де Бомон (писательницы, прославившейся сказкой «Красавица и чудовище») и еще в молодые годы свела знакомство со многими прославленными литераторами тогдашней эпохи. В разгар Революции отец-банкир выдал Софи замуж за коллегу — биржевого маклера Гаспара Лиотье; в эпоху Директории она была не последней из тогдашних щеголих и добилась развода с нелюбимым мужем ради того, чтобы выйти по любви за другого финансиста, Сигизмунда Гэ, будущего отца Дельфины (развод в это время был разрешен законом, но воспринимался как шаг весьма дерзкий). Для заработка Софи занялась литературой — вначале сделалась «литературным агентом», привозящим во Францию из Англии новые романы и романсы, а затем сама взялась за перо и сочинила множество романов и комедий, пользовавшихся немалым успехом[9].

Дельфине, родившейся 26 января 1804 г. в Ахене, где ее отец служил главным сборщиком налогов тогдашнего департамента Рур, что называется, на роду написано тоже заняться литературой и прославиться: имя ей было дано в честь героини одноименного романа Жермены де Сталь (1802), а крестной матерью ее стала графиня Дельфина де Кюстин, в честь которой прославленная г-жа де Сталь назвала свою героиню[10]. Крестили же девочку в том самом ахенском храме, где похоронен император Карл Великий. Читать и писать Дельфина училась в парижском пансионе мадемуазель Клеман, но гораздо сильнее влияла на нее домашняя атмосфера: в салоне ее матери бывали знаменитые драматурги и поэты, актеры и композиторы. У юной Дельфины обнаружился талант к декламации чужих стихов и к сочинению собственных. Талант требовал развития, и к Дельфине пригласили учителей: версификации ее учил поэт Александр Суме, а сочинению прозы — будущий историк литературы и министр народного просвещения Абель-Франсуа Вильмен. Будь у Дельфины другая мать, ее дарования, возможно, зрели бы втайне, но Софи Гэ была женщина экспансивная и деятельная. Как выразилась в своих воспоминаниях другая женщина-литератор, познакомившаяся с Дельфиной и ее матерью в середине 1820-х годов, графиня Мари д’Агу, «все в Софи было шумным: любовь, дружба, ненависть, недостатки, достоинства — ибо она была не лишена достоинств, — материнские же ее чувства выражались еще более шумно, чем все остальное»[11]. Именно поэтому Софи, не стесняясь, служила для своей одаренной дочери своеобразным импресарио. Софи приводила Дельфину в салоны своих светских друзей — например, к знаменитой г-же Рекамье, с тем чтобы юная поэтесса почитала там стихи, сначала чужие, а потом и свои… При этом Дельфина декламировала в самом деле превосходно (этот талант сохранился у нее на всю жизнь, и когда впоследствии она читала трагедии своего собственного сочинения, слушателям это казалось более впечатляющим, чем те же строки в исполнении знаменитой трагической актрисы Рашель, для которой они и были написаны). И вдобавок Дельфина была чрезвычайно хороша собой: высокая, прекрасно сложенная, с копной пышных белокурых волос[12]. Это ощущение удивительной, «разительной» красоты запечатлели многие мемуаристы, но, пожалуй, лучше всех — Теофиль Готье, который впервые увидел Дельфину 25 февраля 1830 г. в театре «Комеди Франсез» на премьере романтической драмы В. Гюго «Эрнани»: «Когда она вошла в свою ложу и наклонилась, чтобы оглядеть зал, который был почти так же достоин внимания, как и сам спектакль, ее ослепительная красота — bellezza folgorante — заставила всех на мгновение замолчать, а затем разразиться рукоплесканиями»[13].

Красота Дельфины заставляла свидетелей ее салонных успехов если не забывать, то извинять все то неловкое, что было в сеансах декламации, устраиваемых по инициативе ее матери. Дело в том, что юная особа, которая, «запыхавшись, бегает из одной гостиной в другую, чтобы повсюду декламировать стихи»[14], воспринималась как актриса, а не как девушка из хорошей семьи. Кроме того, злые языки утверждали, что Софи всюду вывозит дочь и выставляет ее на всеобщее обозрение, как на ярмарке, исключительно ради того, чтобы поскорее найти ей жениха (дело в том, что Софи в 1822 г. овдовела и финансовое положение семьи в самом деле оставляло желать лучшего). Наконец, когда Софи говорила о стихах дочери: «мы сочинили»[15] и подсказывала Дельфине забытые слова, то давала светским острословам превосходный повод для насмешек. Что же касается самих стихов юной поэтессы, они не блистали оригинальностью, но были звучными, обыгрывали злободневные литературные и политические темы[16], а главное — замечательно воспринимались из уст белокурой красавицы (типическое мнение запечатлел 11/23 декабря 1825 г. А. И. Тургенев, слышавший декламацию Дельфины в салоне Рекамье: «Читает хорошо, собой почти прекрасна и довольно мила; но стихи слабы, хотя и не без чувства»[17]).