Хантер Томпсон - Цена рома

Хантер С.ТОМПСОН

ЦЕНА РОМА

* * *

В самом начале пятидесятых годов, когда Сан-Хуан только стал туристическим городом, на задней веранде своего дома на Калле О'Лири бывший жокей по имени Эл Арбонито выстроил бар. Назвал его «Задним Двором Эла» и повесил над входом с улицы вывеску со стрелочкой, указывавшей между двух развалюх в сторону веранды.

Сначала он не подавал ничего, кроме пива по двадцать центов за бутылку и рома по дайму за рюмашку и по пятнадцать центов, если со льдом. Через несколько месяцев он начал подавать и гамбургеры, которые жарил сам.

Выпивать там было приятно, особенно по утрам, когда солнце еще не нагрелось, а солоноватый туман поднимался с океана, делая воздух хрумким и целебным на вкус.

Несколько ранних часов этот воздух стоял на своем, сопротивляясь потной парилке жары, стискивавшей Сан-Хуан к полудню и липшей к нему еще очень долго после заката.

Со временем Эл купил себе кассовый аппарат и деревянные столики под зонтиками, расставил их на веранде и, в конце концов, перевез свое семейство в новый urbanizacion возле аэропорта. Нанял здоровенного негритоса по кличке Швабра: тот мыл посуду и разносил гамбургеры, а со временем и готовить научился.

Свою бывшую гостиную он превратил в маленький бар с роялем и выписал из Майами пианиста — худого грустного мужичка, которого звали Нельсон Отто. Рояль был старым кабинетным пианино, выкрашенным в светло-серый цвет и покрытым специальным лаком, чтобы соленый воздух не попортил отделку. В туристическом бюро вам вправят, что побережья Пуэрто-Рико день и ночь круглый год ласкают прохладные пассаты, однако до Нельсона Отто пассаты эти, казалось, никогда не долетали. За часом час, в спертом воздухе, под навязший в зубах репертуар блюзов и сентиментальных баллад пот стекал с его подбородка и пропитывал подмышки его цветастых хлопчатобумажных рубашонок. Он материл эту «проклятущую сраную жару» с таким неистовством и ненавистью, что иногда разрушал атмосферу этого места, и посетители вставали и уходили в «Салон Фламбойян» чуть дальше по той же самой улице, где бутылка пива стоила шестьдесят центов, а бифштекс из вырезки — три-пятьдесят.

Когда из Флориды в 1955 году приехал бывший коммунист Лоттерман, чтобы основать в городе газету «Сан-Хуан Дейли Ньюс», «Задний Двор Эла» стал англоязычным пресс-клубом, поскольку никто из отребья и романтиков, слетевшихся работать в новой газете Лоттермана, не могли позволить себе дорогущих баров «под Нью-Йорк», понавылазивших по всему городу из-под земли, словно рассадник неоновых поганок.

Дневные репортеры и сотрудники редакции вваливались около семи, а ночные — спортивные обозреватели, корректоры и верстальщики — обычно прибывали толпой около полуночи. Время от времени кто-нибудь назначал здесь свидание, но в любой нормальный вечер девушка на «Заднем дворе Эла» зрелищем была редким и эротичным.

Белых девчонок в Сан-Хуане было раз два и обчелся, да и те, в большинстве своем, — туристки, шлюхи или стюардессы. Неудивительно, что они предпочитали казино или террату бара в «Хилтоне».

В «Ньюс» приходили работать всевозможные люди: от диких младотурков, которым хотелось разодрать весь мир напополам и начать все заново, до старых усталых работяг, желавших только одного — дожить свои дни в мире посреди скопища полоумных. Там были психи, беглецы от правосудия и социально опасные алкаши, один кубинец — магазинный воришка, носивший под мышкой пистолет, полудурочный мексиканец, домогавшийся маленьких детишек, были сутенеры, педерасты и человеческие шанкры всех разновидностей; большинство удерживалось в газете ровно настолько, чтобы накопить на несколько стаканчиков пойла и авиабилет.

С другой стороны, были и другие, вроде Тома Вандервица, позднее работавшего в «Вашингтон Пост» и получившего Пулитцеровскую премию. Или человека по фамилии Тайррелл — ныне редактора лондонской «Таймс», который впахивал по пятнадцать часов в неделю, лишь бы газета удержалась на плаву.

Когда приехал я, «Ньюс» уже исполнилось три года, и Лоттерман балансировал на грани нервного срыва. Послушать его, так можно было подумать, что он сидит прямо на пяти углах земного шара, не человек прямо, а гибрид Господа Бога, Пулитцера и Армии Спасения. Он часто божился, что если бы все, кто эти годы работал у него в газете, вдруг в один момент предстали перед троном Вседержителя — встали бы там все сразу и рассказали бы о жизни своей, о своих придурях, преступлениях и отклонениях от нормы, — сам Господь Бог бы вцепился себе во власы и рухнул бы в обморок.

В каком-то смысле я был одним из них — только компетентнее одних и стабильнее других. Бывали времена, когда я вкалывал на три газеты одновременно. Писал рекламные листки для новых казино и кегельбанов. Служил консультантом синдиката петушиных боев. Был в высшей степени коррумпированным кулинарным критиком роскошных ресторанов, яхт-фотографом и повседневной жертвой полицейского произвола. То была алчная жизнь, и она мне удавалась. Я заимел себе несколько интересных друзей, заработал достаточно денег для разъездов и многому научился о мире, чего другим образом сделать бы мне не удалось.

Как и большинство остальных, я был искателем, бродягой, недовольным, иногда — глупым дебоширом. Я никогда не бездействовал настолько, чтобы сесть и хорошенько над чем-нибудь поразмышлять, но почему-то всегда чувствовал, что инстинкты меня не подводят. Я разделял преходящий оптимизм, что некоторые из нас действительно чего-то добиваются, что мы избрали честный путь и что лучшим из нас, в конечном итоге, удастся перевалить через вершину.

В то же время, меня не оставляло темное подозрение, что жизнь, которую мы ведем, утратила свою цель, что мы все — актеры, подгоняющие сами себя в эту бессмыссленную одиссею. Именно напряг между двумя этими полюсами — беспокойным идеализмом с одной стороны и ощущением надвигающегося страшного суда с другой — заставляли меня шевелить поршнями.

Однажды в субботу, в конце марта, когда курортный сезон почти закончился, и торговцы крепились в преддверии удушливого низкоприбыльного лета, фотограф «Ньюс» Роберт Сала получил задание съездить в Фахардо на восточном кончике острова и поснимать новую гостиницу, строившуюся на холме прямо над гаванью.

Я решил составить ему компанию. С самого своего приезда в Сан-Хуан я собирался поездить немного по острову, но без машины это оказалось невозможно. Самой дальней моей вылазкой стала поездка миль за двадцать к Йемону домой — а Йемон тоже работал в «Ньюс», пока его Лоттерман не уволил, — Фахардо же располагался вдвое дальше в той же стороне. Мы решили купить немного рома и заехать к Йемону на обратном пути, надеясь подгадать к тому моменту, когда он подгребется с рифов с полным мешком омаров.

— Он уже, наверное, на этом собаку слопал, — сказал я. — Бог знает, на что он существует: они наверняка сидят на диете из омаров и цыплят.

— Хрен там, — заметил Сала. — Курятина подорожала.

Я рассмеялся:

— Только не у него. Он кур бьет стрелами из духового ружья.

— Господи Иисусе! — воскликнул Сала. — В этой стране же вуду процветает — пришьют его, как пить дать!

Я пожал плечами. С самого начала я предполагал, что рано или поздно Йемона прикончат, — или кто-нибудь конкретно, или же безликая толпа, не за одно, так за другое. Я тоже таким когда-то был. Хотел всего сразу и немедленно, и препятствия меня не отваживали. С тех пор я понял, что некоторые вещи — несколько больше, чем выглядят издали, и сейчас уже не был так сильно уверен, чего именно мне хочется получить и даже чего я заслуживаю. Я вовсе не гордился тем, что понял это, но и не сомневался, что знать это стоит. Либо Йемон выучит тот же самый урок, либо его грохнут.

Вот это я и твердил себе в те жаркие дни в Сан-Хуане, когда мне было тридцать лет, рубашка мерзко липла к спине, и я чувствовал себя тоскливо, будто трахаешься в одиночку, годы непримиримости уже за спиной, а впереди дорога одна — под откос. Жуткие, в общем, дни стояли, и мой фатализм по отношению к Йемону происходил не столько из убеждения, сколько из необходимости: стоило бы мне даровать ему хоть гран оптимизма, пришлось бы и для себя самого признать и множество несчастливых вещей.

Мы приехали в Фахардо через час езды по солнцепеку и немедленно остановились выпить в первом же баре. Потом поднялись в горку на окраине городка, где Сала битый час гоношился, устанавливая свои ракурсы. Он был сварливым перфекционистом, сколь сильно бы ни презирал свое задание. Как «единственный профессионал на острове» он чувствовал, что какую-никакую репутацию нужно поддерживать.

Когда он закончил, мы купили две бутылки рома и пакет льда. Доехали до поворота, с которого дорога вела к самому бунгало Йемона на пляже. Дорога была вымощена до самой Рио-Гранде, а там два аборигена гоняли паром. С нас взяли доллар за «фиат» и перетолкали шестами на другую сторону, не вымолвив при этом ни единого слова.