Вячеслав Кондратьев - Парадоксы фронтовой ностальгии

Кондратьев Вячеслав Леонидович.

Парадоксы фронтовой ностальгии

У фронтового поэта Юрия Белаша есть стихотворение под названием "Что всего страшнее на войне". Один солдат говорит, что танки, другой, что бомбежка, третий про артобстрел, а четвертый, "табачком дымивший в стороне, и такой вдруг сделал вывод твердый: — Ну зачем вы говорите без толку? Ведь всего страшнее на войне — это когда, братцы, нет махорки…" Для меня же, испытавшего все, о чем спорят солдаты Ю. Белаша, самым страшным оказалось то, что я увидел в первый же рассвет на передовой, — раздетые до нижнего белья трупы наших солдат. Белье сливалось со снегом, а четко видны были лишь головы, кисти рук и ступни ног. Словно бы разъятые от тела, они страшными темными пятнами увиделись нам сквозь предрассветную серую дымку, и вид их ударил в сердце острой, не проходящей до сих пор болью…

Раздеты были все, кто лежал на передовой. На поле же боя раздеты были лишь те, кто находился вблизи, а те, кто дальше, до которых не добраться трофейным командам, остались одетые, вроде бы не такие жалкие, не такие ненужные… И подумалось тогда: пусть лучше убьют поближе к немцам, забоятся трофейщики туда ползти, хоть будешь лежать не опозоренным этим раздеванием. Хотя умом понимал, что не хватает нам всего, что нужно армии даже такое, пробитое пулями и осколками, окровавленное обмундирование, но душа не принимала: смерть для нас не превратилась в обычное, привычное, что будет всегда рядом, она была еще каким-то таинством, а покойник — чем-то святым, а потому раздевать его, тащить волоком в братскую могилу казалось святотатством… И надо сказать, что притерпевшись ко многому на войне, к этому так и не привык…

Война окончилась 45 лет назад и уже реже снится по ночам, а снилась она раньше часто, особенно до тех пор, пока я не съездил подо Ржев, на свою бывшую передовую, где и через двадцать лет после боев в этих местах лежали в лесу останки, одни уже только черепа тех, кто был со мной здесь, с кем, может, хлебал из одного котелка, с кем курил одну самокрутку из сухих прошлогодних листьев, так как с нами тоже случилось самое "страшное на войне", по выводу четвертого солдата из стихотворения Ю. Белаша, — не было махорки, как не было и хлеба, а лишь по сухарю на брата на день, как не было и хорошего навара, кроме жидни-пшенки по полкотелка на двоих… Тогда, в шестидесятых годах, фронтовая ностальгия навалилась на меня, она-то и заставила поехать на места боев, заставила протопать двадцать верст пехом от ст. Чертолино до бывшей передовой, по грязи и распутице. Ностальгия и сны, потому что снилось мне чаще всего именно возвращение в те места, где я начал войну. В снах я не узнавал бывшую передовую, наяву она показалась мне такой же, потому что в лесу встречались на каждом шагу каски, котелки, солдатские ботинки, цинковые ящики из-под патронов, снарядные гильзы, заржавевшие рубашки гранат РГД, а кое-где торчало, тоже заржавевшее, оперение невзорвавшихся немецких мин…

Необъясним феномен фронтовой ностальгии, которая томит всех нас, то отпуская на время, то схватывая снова, будто бы было на войне что-то хорошее, светлое — о чем стоит тосковать… Виктор Астафьев, воевавший рядовым, где-то писал, что, кроме непосильной работы, непроходимой усталости, он ничего на войне не знал. Добавлю к этому еще тяжелый невпроворот фронтовой быт, то в холоде, то в голоде, то в грязи, то в пыльной духоте, бесконечные ночные переходы, то марш-броски и постоянный недосып на передовой, где устраивали раннюю побудку немецкие минометы, а ночью не давали спать нежданные артналеты… А ежечасное ожидание смерти или какого-то страшного ранения, легкое-то — пусть, этого не боишься, даже радуешься, что будет небольшой передых, отваляешься в недалеких тылах в санбате или фронтовом эвакогоспитале, отоспишься, а может, и отъешься малость…

Так что же вспоминаешь, о чем тоскуешь?… О фронтовом братстве, о солдатской дружбе? Да недолгая-то, как правило, оказывалась дружба. Не успеешь только сойтись с кем, сблизиться, как ранит его или убьет, ведь короткий век у солдата на передовой, хорошо, если на две недели хватит, а уж месяц-два пробыть в боях — это уж "перебор". За это время так доходишь, что одна лишь мыслишка — убило бы или ранило поскорей, чтоб не мучиться, есть же предел человеческому терпению и силам… И еще угнетало нас на переднем крае, что не жалели нас командиры, что бросали в необдуманные, заведомо обреченные на безудачу наступления, что воевали мы, ме считаясь с потерями, а побед добивались "любой ценой"… Сейчас-то думаешь, скольких положили зазря. Из-за неумения, из-за амбиций, из-за того, что брали города к праздникам… И всегда, всегда, — любой ценой! А сколько могли бы жизней сохранить, воюя хотя бы чуть умнее, чуть расчетливее, чуть больше жалея людей… Нет, не жалели, как мы жалели их в 17-м, в 21-м, в 29-м, в 37-м, а уж на войне сам Бог не велел жалеть, победа-то важнее. У нас всегда важнее всего какие-то результаты, а не люди. Людей в России навалом, хватит…

Так откуда же эта ностальгия, почему бередит она наши души? Может, потому, что пришлась, война на пору нашей юности? Так испохабила война нашу юность, порвала на клочья, вырвала из жизни самые лучшие годы, не говоря уж о том, что в живых из нашего поколения остались, дай Бог, пятеро из ста, ведь в первые же месяцы войны весь удар немецких войск приняла кадровая армия, состоящая из ребят 19-го 20-го, 21-го и 22-го годов рождения, сколько из них убито — до сей поры неведомо, в плен попали миллионы, а сколько из них выжило?… Нет, не в юности, наверное, дело. Она, быть может, лишь помогла нам выдюжить, вытерпеть эту так варварски ведущуюся войну, и не столько физическими силами, сколько нашим юношеским идеализмом, так бездарно и подло используемым Сталиным, нашей верой в справедливость войны, которой — мы не знали этого! — можно было бы и избежать или принять ее в более для нас благоприятных условиях. Мы вообще тогда ничегошеньки не знали, хотя нутром почувствовали: что-то с этим пактом с Германией не так и не то. Не ведали и о том, что коллективизация в России, так напугавшая немецкого бауэра, способствовала приходу Гитлера к власти, что "удружил" Сталин нацизму, расколов социал-демократическое движение, лишив его союза с компартиями, ослабив этим и сами компартии. Многого мы тогда не знали, и это неведение помогало воевать, все для нас было ясно и просто — фашизм напал на нашу страну, надо воевать, надо победить его…

Может быть, после Победы зажили хорошо? Увы, нет. Надежды наши, что после войны начнется распрекрасная жизнь, что Сталин, убедившись в верности народа а какое еще большее доказательство требовалось, чем победа в войне? прекратит репрессии, тем более в войну они приутихли, — не оправдались. Вернувшиеся инвалидами, особенно те, кто не работал до войны, получили такие нищенские пенсии, которых не хватало даже на то, чтоб выкупить карточный паек… Тут попалась мне "Литературка" 1948 года о статьей о плохом качестве протезов, и вот почти полвека прошло — и те же разговоры, уже для новых инвалидов — афганцев. Мой школьный друг из-за того, что сломался у него протез, упал, сломал вторую ногу, превратившись на несколько месяцев в лежачего больного, а что было бы, если бы не срослась кость?… Денежная реформа 1947 года подняла цены на продукты в два раза по сравнению с довоенными, а зарплата осталась прежней. Правда, полны были магазины, но покупать не на что… В конце 48-го и в 49-м начали прибирать тех из политических, кого освободили в 47-м, тех немногих, кому не добавили срок в лагерях, и тех, кого сактировали по болезни. Снова арестовывали, производили обыски, а потом в телятниках вывезли в Красноярский край, выкидывая частями на сибирских станциях и полустанках на вечную ссылку. В эти же годы стали сажать бывших военнопленных, прошедших причем проверки в 45-м, и отправлять в лагеря. Я думаю, сам Сталин не верил в предательство этих людей, просто надо было избавить общество от тех, кто много знал: политические могли рассказать, и как велось следствие, и о лагерной жизни, бывшие в плену прошли обработку пропагандой и со стороны немцев, и со стороны вербовщиков РОА, которые во многом их просветили — о коллективизации и о 37-м годе. К тому же в те годы прокатилась волна арестов в высших учебных заведениях, причем бывших фронтовиков… И все наши надежды, что изменится что-то, рухнули. Нет, не было в нашей послевоенной жизни светлого, о чем можно было бы вспоминать с ностальгической грустью, считались мы "потерянным поколением", хотя говорить об этом не полагалось: у нас, дескать, такого явления быть не может… Для нас тогда многое было совсем непонятным, да и неудивительно: мы родились в этом режиме, другой жизни не знали, если не считать туманных воспоминаний о последних годах нэпа, когда в Охотном ряду ломились прилавки от всяческих продуктов. Но четче помнили мы о карточках, об очередях, о синих кроличьих тушках, названных в народе "сталинскими быками".