Альберто Васкес-Фигероа - Сикарио

Как я вижу, сеньор, вы приехали сюда послушать историю моей жизни. Хотите, чтобы я рассказал про себя… Ну, что ж, так уж и быть. Никакой тайны из этого я не делаю.

Хотя, откровенно сказать, не очень понимаю, что может быть интересного в этом, в моей жизни, но раз уж вы нашли время добраться сюда, за столько километров от своего дома, чтобы послушать меня, то, вполне вероятно, у вас были на это причины достаточно веские. Не мне судить.

Хотелось бы начать, рассказав в какой день я родился, в каком месяце и в каком году, но ни про это, ни про место, где это произошло не имею ни малейшего понятия. Сам-то я о своём рождении, само собой разумеется, ничего не помню, но если это где-то и было отмечено, в чем я лично сомневаюсь, так только в памяти моей мамаши – единственного человека, имеющего более или менее ясное представление о том, где и когда всё это произошло.

А моя мамаша была шлюха.

Проститутка, пьяница, воровка и ко всему прочему, скорее всего, ещё и наркоманка. А то немногое, что приходит мне на ум, вспоминая её, так это – бутылки, катающиеся под ногами по полу, мужчины, с которыми она все время дралась, вонь от блевотины и оглушительный храп, что не давал мне сомкнуть глаз всю ночь.

Также помню, как однажды мы куда-то ехали долго-долго. Было это когда мне исполнилось толи два, толи три года, хотя я всегда подозревал, что это был не простой переезд, а бегство. Побег, наспех организованный, по причине того, что моя мамаша умудрилась обчистить одного из своих клиентов и намеревалась при помощи его денег начать «новую жизнь» подальше от своего городка.

Что меня совершенно никогда не волновало – это то, что мать моя была падшей женщиной, проституткой. И уж не знаю истинных мотивов почему она опустилась до такого состояния, но, если быть совсем откровенным, то думаю, что именно с того самого времени я начал испытывать глубокое отвращение по отношению к женщинам, которые, пользуясь слабостями тех, кто ищет лишь возможность провести с ними немного времени, разбавить, так сказать, одиночество и при этом не очень-то интересуется ценой, но, в конце концов, оказываются без гроша в кармане, с пустым кошельком или совсем без оного.

В городе, куда мы переехали, дела пошли нисколько не лучше, поскольку моей мамаше тех денег хватило ненадолго и внешние обстоятельства изменились лишь в том, что теперь клиенты были не старые знакомые, заходившие к нам «на огонек», а совершенно незнакомые типы, которых приходилось искать на улицах, где и без неё конкуренция была жестче жесткого, и, ко всему прочему, еще тот холод… жуткий холод, ужасный холод, что пронизывал до самых костей.

По этой ли причине, или по какой другой, но мать стала пить еще больше и все время прибывала в раздраженном состоянии, не упуская маломальской возможности влепить мне оплеуху посильнее или прижечь папироской руку, что по её уверениям было единственным способом успокоить меня хотя бы на несколько минут.

Жили мы в маленькой комнатенке, такой крохотной, что когда она занималась «делами» днем, то меня выставляли на улицу, но когда клиенты приходили к ней ночью, мне ничего не оставалось, кроме как прятаться под грудой одеял, лежать там тихо, не шевелясь, не издавая ни малейшего звука, чтобы не привлекать к себе ненужного внимания и продолжалось это так долго, что иногда не выдерживал и мочился под себя.

Если кто-то из клиентов начинал подозревать неладное, то мамаша успокаивала его, объясняя, что под одеялами спит кот. Она считала, что мое присутствие может каким-нибудь образом смутить или расстроить клиентов и они уйдут, не заплатив.

Следует отметить, что мамаша была далеко не красавица.

Худющая настолько, что кожа еле-еле прикрывала кости, и поскольку все время шлялась немытая и нечесаная, то ей стоило большого труда затащить к себе в постель какого-нибудь пьянчужку и тем более ублажить настолько, чтобы потом не возникло ненужных разбирательств и опасных проблем.

Вот. Если честно, вам вообще интересно то, что я рассказываю?

Меня всё это нисколько не волнует, тем более, что то события давно прошедших лет и с тех пор утекло так много времени, что мне иногда кажется, будто всё это происходило не со мной вовсе, а с каким-то другим, чужим человеком.

Так, где мы остановились?

Ах, да!.. Про мою мамашу.

Были ночи, когда, забившись в угол, я наблюдал за тем, что она вытворяла с теми придурками, и вы можете верить или нет, но мне было совершенно наплевать на это, не тревожило, не возбуждало, ничего не чувствовал.

Есть типы, которые утверждают, что дети просто обязаны любить своих матерей и страдать безмерно, когда попадают в похожие обстоятельства, но мне… но я клянусь, что мать моя представлялась всегда вроде вонючей ведьмы, изредка приносившей в дом немного еды, и любившая меня ещё меньше, чем если бы я был просто тем самым котом.

И, судя по всему, я был для неё единственным, чем она владела, её собственностью и уж, конечно, далеко не самой любимой, а всего лишь спутником или соучастником во всех её несчастьях, на которого она постоянно изливала, не стесняясь, все своё раздражение и разочарование от жизни.

Влепив оплеуху, или отвалив мне пинок, погасив об меня сигарету, она тем самым компенсировала отсутствие стакана с ромом под рукой, но уж если заглядывала в зеркало, что делала, кстати, очень редко, то событие это всегда заканчивалось для меня самым прискорбным образом.

И так продолжалось изо дня в день, и жизнь моя становилась все тяжелей и тяжелей. В прежнем нашем городишке соседки хоть иногда подкармливали меня, делились куском хлеба, но на новом месте, в большом городе, судя по всему, никто не обращал на меня ни малейшего внимания.

Поверьте, сеньор, не так страшно, что за эти четыре года я испытал и голод, и холод, и наблюдал за тем, как какой-нибудь вонючий тип, хрюкая как свинья, рылся своим носом между ног мамаши, как то ужасное чувство, когда ты понимаешь, что никому не нужен, что всем совершенно безразлично случится ли с тобой что-нибудь или нет.

Вы можете не поверить, сеньор, но мамаша моя даже не удосужилась придумать мне имя. Не дала ни имени, ни фамилии. Ни какое-нибудь там особенное имя, а самое обыкновенное, самое стандартное, чтобы как-то обозначить меня, а каждый раз, как в разговоре упоминала обо мне, то называла просто «малец» (исп. Chico – Чико), а когда мы оставались одни в комнате, так и вообще никак не называла, потому что и так было ясно, что единственный, кто её выслушивал, был я.

А когда я несколько раз спрашивал её об этом, то отмалчивалась, что навело меня на простую мысль о том, что на самом-то деле она никогда и не собиралась окрестить меня каким-либо образом, и ни одной минуты из своей жизни не хотела пожертвовать на простое дело – поискать способ, чтобы хоть как-то выделить меня среди миллионов похожих на меня детей других проституток, заселивших этот свет.

И потому я навсегда остался Чико (Chico), а когда, спустя уж много лет, нашему обществу понадобилось как-то определиться с моей «юридической персонификацией», то ничего лучшего не смог придумать, кроме как принять фамилию «Гранде» ( Grande – Большой), что мне на тот момент показалась ничуть не хуже, чем какая-нибудь другая фамилия и, к тому же, соответствовала определенным обстоятельствам моей жизни. И, видите сами, что Чико Гранде – вовсе не прозвище, как думает большинство, а всего лишь имя и фамилия, вписанные в мои документы.

Насмешка судьбы над тем, у кого и детства-то никогда не было. Вдобавок, я всегда был таким хилым, таким тщедушным….

Как-то вечером, когда моя мамаша «занималась» с тремя типами и ещё одной шмарой тем, что и представить себе не возможно, особенно если учесть ограниченные размеры нашей комнатушки и кровати, меня выставили на улицу, где я и столкнулся с Рамиро, еще одним сопляком, таким худым, что ноги его более походили на конечности скелета. Рамиро шлялся по улицам без какой-либо определенной цели с того самого дня, как его мать, судя по всему такая же проститутка, что и моя, исчезла в неизвестном направлении, оставив его без крыши над головой.

Рамиро был старше меня всего лишь на год, но о жизни знал уже предостаточно и всегда имел представление, где можно выспаться в сухости и тепле и где можно раздобыть что-нибудь съестное.

С ним я и ушёл.

Ушел окончательно, отчасти, может быть еще и потому, что когда мы добрались до центра города, то я не имел ни малейшего понятия в каком направлении остался мой «дом» и каким образом вернуться туда.

Хотя, откровенно сказать, у меня и мысли такой не возникло, чтобы вернуться и уж тем более ни разу не вспомнил о своей матери.

Центр города очаровал меня сразу же.

Я, проведший всю жизнь в трущобах на окраине, где точно и сказать-то не могу, среди каких-то деревянных лачуг и «улочек» замызганных настолько, что день там казался серым, а ночи непроглядными, вдруг, словно по волшебству, оказался посредине прекрасной площади, окруженной со всех сторон высоченными зданиями с ярко освещенными окнами и роскошными магазинами, с такими удивительными вещами, выставленными в витринах, что никакая пещера Али-Бабы не могла сравниться.