Живой Журнал. Публикации 2012 - Владимир Сергеевич Березин Страница 25

а ненавистью трусливой, шипящей, из-за угла, из темноты. Ненавидели по ночам, засыпая в смутной тревоге, днем в ресторанах, читая газеты, в которых описывалось, как большевики стреляют из маузеров в затылки офицерам и банкирам и как в Москве торгуют лавочники лошадиным мясом, зараженным сапом. Ненавидели все — купцы, банкиры, промышленники, адвокаты, актеры, домовладельцы, кокотки, члены государственного совета, инженеры, врачи и писатели…"

Лучше всего это описал, как мне кажется, Шкловский:

"И уже не верили, — но нужно же верить во что-нибудь человеку, у которого есть имущество.

Рассказывали, что французы уже высадились в Одессе и отгородили часть города стульями, и между этими стульями, ограничившими территорию новой французской колонии, не смеют пробегать даже кошки.

Рассказали, что у французов есть фиолетовый луч, которым они могут ослепить всех большевиков, и Борис Мирский написал об этом луче фельетон «Больная красавица». Красавица — старый мир, который нужно лечить фиолетовым лучом.

И никогда раньше так не боялись большевиков, как в то время. Из пустой и черной России дул черный сквозняк.

Рассказывали, что англичане — рассказывали это люди не больные, — что англичане уже высадили в Баку стада обезьян, обученных всем правилам военного строя. Рассказывали, что этих обезьян нельзя распропагандировать, что идут они в атаки без страха, что они победят большевиков.

Показывали рукой на аршин от пола рост этих обезьян. Говорили, что когда при взятии Баку одна такая обезьяна была убита, то ее хоронили с оркестром шотландской военной музыки и шотландцы плакали.

Потому что инструкторами обезьяньих легионов были шотландцы".

Ключевая фраза тут: "нужно же верить во что-нибудь человеку, у которого есть имущество".

Чтобы два раза не вставать, я напомню, что, про эти киевские слухи писал Паустовский: "Слухи при Петлюре приобрели характер стихийного, почти космического явления, похожего на моровое поветрие. Это был повальный гипноз.

Слухи эти потеряли свое прямое назначение — сообщать вымышленные факты. Слухи приобрели новую сущность, как бы иную субстанцию. Они превратились в средство самоуспокоения, в сильнейшее наркотическое лекарство. Люди обретали надежду на будущее только в слухах. Даже внешне киевляне стали похожи на морфинистов.

При каждом новом слухе у них загорались до тех пор мутные глаза, исчезала обычная вялость, речь из косноязычной превращалась в оживленную и даже остроумную.

Были слухи мимолетные и слухи долго действующие. Они держали людей в обманчивом возбуждении по два-три дня.

Даже самые матерые скептики верили всему, вплоть до того, что Украина будет объявлена одним из департаментов Франции и для торжественного провозглашения этого государственного акта в Киев едет сам президент Пуанкаре или что киноактриса Вера Холодная собрала свою армию и, как Жанна д'Арк, вошла на белом коне во главе своего бесшабашного войска в город Прилуки, где и объявила себя украинской императрицей".

Извините, если кого обидел.

09 марта 2012

История про то, что два раза не вставать

Заговорили о Паустовском.

Видимо, причина в Булгакове, поскольку они оба питомцы Александровской гимназии. (Вертинского, кстати, оттуда выгнали).

Удивительно то, что Паустовский родился в Москве, а сейчас, когда всё смешалось, кажется киевлянином.

Его много ругали — ещё при жизни.

И не только литературные начальники, но и коллеги. Один из них назвал Паустовского "гениальным плохим писателем".

Действительно, Паустовский очень интересен, если пишет про себя — как в знаменитых повестях о жизни, но мгновенно, когда выстраивает самостоятельный сюжет, становится чудовищно сентиментален.

Беда, собственно, не в самом Паустовском, а в специфических ожиданиях публики.

Это ожидания чувств, что бы уж доподлинно были чувства, и жизнь, и слёзы, и любовь.

В антисентиментальную эпоху спрос на чувства и романтику, конечно, никуда не пропадает.

И общественный желудок будет их выделять хоть из таблиц Брадиса.

И вот Паустовский занял особую нишу "про чувства и природу". Он во множестве взял из прошлой русской литературы приёмы и вписал их в советскую реальность. И пошли у него бродить по страницам все эти чудовищные старики в потёртых шинелях, декабристская любовь и кованные розы как символ повышенной духовности.

Тут ведь нет особой тайны: желание человека сопереживать никуда не девается, даже в эпоху коллективных чувств. И крестьянки чувствовать умеют.

А Паустовский был, с одной стороны, хорошо образованный человек — всё-таки в его жизни была Первая Императорская Александровская гимназия и огромный корпус прочитанных книг. Он помнил всю эту старую культуру, будучи очень молодым. С другой стороны, он миновал индустриализацию литературы.

Но даже интереснее — он миновал пору экспериментов его коллег.

Всё это буйство форм, попытки выразить новый рождающийся мир новыми средствами — шум языков Бабеля и Платонова, лязганье конструктивизма, понемногу скрывающиеся в тени настоящего абсурда развлечения обэриутов — это всё его как-то минуло.

Зато потом Паустовский, очень точно попал в точку общественного интереса к природе, лесам и зверушкам, охотничьим рассказам, что была вырезана из общественной эстетики лет на тридцать. Плюшевые пледы, слово "офицер", дачная веранда с сиренью в вазе, бокал шампанского с видом на море, все эти эстетические ориентиры вернулись ещё при Сталине.

Я тут недавно размышлял над одним его рассказом.

У Паустовского есть рассказ 1943 года под названием "Снег". Это удивительный текст хотя бы тем, что он написан в точности по канону святочного рассказа.

Суть там в следующем — во время войны в маленьком северном городе поселяется певица из Москвы с дочерью. Живёт она без мужа (замужество было неудачное). Они поселились в доме старика, который сразу умирает. "Татьяна Петровна привыкла и к городку и к чужому дому. Привыкла к расстроенному роялю, к пожелтевшим фотографиям на стенах, изображавшим неуклюжие броненосцы береговой обороны. Старик Потапов был в прошлом корабельным механиком. На его письменном столе с выцветшим зеленым сукном стояла модель крейсера "Громобой", на котором он плавал".

Это совершенный мир, что называется "дореволюция", и вот московская певица ходит по дому трогает чужие вещи и лицо хозяйского сына что служит "в Черноморском флоте" (сам предлог тут отдаёт запахами старины и добротности). Да и живёт в эвакуации певица не только с дочерью, но и с её нянькой — так что это рассказ об особом социальном слое. Под лаской плюшевого пледа.

Но вернёмся к сюжету. Лицо молодого лейтенанта на фотографиях кажется женщине знакомым.

Впрочем, лейтенант приезжает на побывку, но ещё на станции, узнав, что отец умер, собирается обратно.

Всё же он остаётся на ночь и между этими молодыми людьми возникает чувство привязанности.

Они чувствуют влечение друг другу, и лейтенант всю ночь ворочается на