Савелий Дудаков - Этюды любви и ненависти Страница 38

Здесь, в хлопке, полиция искала прячущихся людей, не имевших права жительства…

На этом заводе служил мой отец, которого я помню так же смутно, как и двор, все сквозь далекую-далекую дымку…

Однажды у хлопковых гор появились люди в белых форменных рубахах, с красивыми кокардами на фуражках, с шашками, бившими по черным штанам, заправленным в белые полотняные сапоги.

Обнажив шашки, стали протыкать хлопок, то в одном, то в другом месте. Меня очень развлекало это зрелище, и я не мог от него оторваться. Мать стояла рядом, судорожно сжимая мою руку в своей, – это я тоже запомнил. Потом люди с шашками ушли со двора. Мать все стояла недвижно, по-прежнему до боли сжимая мою руку.

Темнело.

Мать подошла к горке хлопка со стороны глиняного дувана, ткнула в него рукой.

Отряхиваясь, вылез из хлопка отец. Помню, в чем он был – костюм чайной китайской чесучи – тройка. Покрытый неочищенной хлопковой ватой, бледный, молчаливый, не взглянув ни на мать, ни на меня, закурил. Руки тряслись. Чуть пошатываясь, пошел к дому. Мы медленно поплелись за ним.

Городовые искали отца. Кто-то донес на него. Он не был революционером. Просто у него не было права жительства в Туркестане. Оно, это право, было у братьев Потеляховых, "туземцев", на которых не распространялся этот закон (вспомним Кауфмана, закрепившего за бухарскими евреями эти права. – С. Д.), было это право и у моей матери, поскольку посчастливилось ей родиться дочерью бывшего николаевского солдата из кантонистов, отслужившего двадцатипятилетнюю службу, и оно, это право, было у нас, детей, поскольку были мы внуками деда, завоевывавшего Туркестан, и мы, дети, пользовались наравне с матерью всеми полагающимися завоевателям и их семьям льготами… Потому-то в 1912 году родителям пришлось развестись. А затем – вновь обвенчаться.

Мне было пять лет тогда, но я запомнил, как шел отец после облавы, не глядя на нас с матерью, шел, чуть пошатываясь…

Вскоре после этого происшествия отец, устав от вечной и унизительной боязни быть пойманным и высланным из Средней Азии, надумал сменить иудейское вероисповедание на христианское. Он не признавал ни того, ни другого – он был атеистом. Его фанатически религиозные хозяева братья Потеляховы и моя верующая бабушка резко осуждали отца за это решение, однако их реакция еще более его ожесточила.

Приняв решение, позвал к себе моих брата и сестру – двенадцатилетнего гимназиста и десятилетнюю гимназистку. Разумеется, меня не позвал, я еще ничего не смыслил.

Сказал им он так:

– Вообразите себе, дети, попали вы на остров, где живут дикари. Дикари предложили бы вам выбор: либо стать такими же дикарями, как они, то есть подчиниться их дикарским законам, принять их веру и поклониться их идолам, либо вам тут же отрубят головы. Как вы бы поступили?

– Я бы сделала вид, – подумав, ответила сестра, – что поклоняюсь их идолам, а сама тихонько загнула бы мизинец, то есть это значило бы, что моя клятва недействительна.

Помолчав, отец посмотрел на брата.

– А ты?

– Я бы умер за веру! – воскликнул брат со всей пылкостью.

– Ну и дурак, – сказал отец и, озлившись, уехал в Майоренгоф – креститься»55.

Добавить к этому рассказу нечего. Назвав свои воспоминания "Повестью о том, как возникают сюжеты", А. Штейн процитированный сюжет еще и комментирует, вкладывая комментарий в уста своего близкого друга драматурга Александра Вампилова (1937-1972):

"Да, это драматургия, негромко говорит Вампилов, внимательно выслушав мой рассказ, бросая чайкам хлебные корки, поглядывая на остроконечный шпиль лютеранской церкви, торчащий в прибрежном леске…" Певец театральной Москвы «Меня часто спрашивали: "Вы ярый филосемит?" – Нет, но несть для меня ни эллин, ни иудей. – "Кто же вы?" Я отвечал: рассказчик, желающий быть искренним».

Человек, которому принадлежат эти слова, историк театра и критик, долгие годы был директором Императорского театра. Он происходил из старинного русского рода (основатель рода некий Владислав Каща из Нилка Неледзевского, гордого герба Правдзии, муж знатный короны Польской, участник Куликовской битвы). Исторический анекдот: их прозвище волею великого князя Ивана III было "Отрепьевы", и лишь в 1671 г. им позволили вновь именоваться Нелидовыми. Были Нелидовы стольниками, постельничьими, послами, генералами, фрейлинами. Пожалуй, самая знаменитая в этой фамилии Екатерина Ивановна Нелидова, подруга императора Павла I и, безусловно, одна из самых образованных женщин XVIII в. (ее заброшенную и почти утраченную могилу незадолго до своей смерти в 1905 г. восстановил философ князь С.Н. Трубецкой).

Наш герой Владимир Александрович Нелидов (1869-1926), родившийся в Москве и умерший в Нью-Йорке, никогда не кичился своим происхождением. Московский старожил, блестящий рассказчик, он не конкурент "дяде Гиляю". Конечно, интеллектуальный уровень В.А. Нелидова не сравним с таковым автора "Трущобных людей", хотя зачастую он писал о тех же персонажах, что и В.А. Гиляровский (1853-1935), – похоже, но не так… Читать В.А. Нелидова – истинное наслаждение.

Есть у Нелидова рассказ о театре "Габима", к судьбе которого в советское время он имел отношение. Привожу этот редкий текст полностью: «Был в Москве и существует и по сейчас (писалось до переезда театра на Запад и в Палестину. – С.

Д.) еврейский театр Габима. Габима по-древнееврейски "подмостки театра".

Произносится это слово с ударением на третьем слоге, а первая буква мягко, как французское "h". О Габиме необходимо рассказать.

В 1917 г. явился к Станиславскому человек, по фамилии Цемах, еврей, и заявил, что хочет организовать театр на древнееврейском языке, а учиться актерскому творчеству у него, Станиславского. Ответ был: год работать, и потом показательный спектакль. Работать не со Станиславским, а с его помощником Вахтанговым. Условия были приняты.

Первый показательный спектакль был осенью 1918 г. в студии на Кисловке.

Приглашены были люди театра и печать. Входим в прекрасно оборудованное помещение, человек на сто. Скромно, но с огромным вкусом. Большинство приглашенных – ни звука по-еврейски. Кто-то успел усвоить, что "да" по-древнееврейски "кэн". В программе три одноактных пьесы: драма, лирическая драма и веселая комедия.

Вахтангов хотел изложить нам содержание пьес. Ему говорят: не надо. Коли работа правильна, мы и так должны понять. И вот после первой же пьесы мы, не знающие языка, все верно сами передали ее общее содержание. Со второй и третьей пьесой было то же. Три одноактных вещи люди, не покладая рук, более года разрабатывали по системе Станиславского. Победа Габимы была полная.

Я, к сожалению, видел потом только одну их постановку – "Вечный жид". Помню, как в начале был показан базар. "Где это я раньше видел?" И чем дальше, тем мысль все назойливее. Вспомнил: в Иерусалиме. Пересчитал "толпу". Девять человек. А не выходят из головы шум Иерусалимской толпы, ее красочность, зной востока и т. д.

Я надеюсь, что высокодаровитый руководитель студии Цемах пишет ее историю.

Габима – живой пример достижения системы Станиславского. Был поднят вопрос о предоставлении этой студии небольшой субсидии, как и прочим академическим театрам, как бывшие Императорские, Художественный, Частная опера и Драма. Евреи-коммунисты подняли бунт и через влиятельных друзей достигли того, что был поднят вопрос о закрытии Габимы.

Решено было публично, "коллегиально" решить, нужен или нет, этот театр. Место решения – Камерный театр. Председателем собрания выбирается его директор А.Я.

Таиров. Ораторам предоставлено каждому по десяти минут. Один из нас предложил выпустить сначала противников. Они вздору наболтают, а мы воспользуемся.

Докладчик Цемах временем ограничен не был. Помню конец его речи: "Габима – это наша весна, это ледоход наших душ, мы не хотим больше слез, мы хотим песен радости и веселья". Много веселья потом доставили нам наши противники. Один, например, заявил (прочие были не лучше): "Почему надо поощрять Древнееврейский язык и культуру, а не готтентотскую?" Когда наступила моя очередь, я заявил "моему глубокоуважаемому противнику", что, разумеется, как только у готтентотов окажутся Соломон и пророки, появится Библия, культура в 6000 лет, Рубинштейны и Спиноза, то, думаю, все мы, "буржуазные недоумки", как вы в своей талантливой речи нас назвали, горой станем за культуру готтентотов. Вдруг реплика "места": "оставьте, это идиоты!" Кончаю и подсаживаюсь к подавшему реплику, сидевшему рядом с князем С.М. Волконским, тоже, конечно, из числа защитников.

Сидит с нами четвертый, коммунист бухаринского толка, но на сей раз он поддерживает "буржуазное скудоумие". Сидим и мирно беседуем. Кстати, наше мнение победило. Сказавший "идиоты" оказался милым собеседником, очень любезным, но с виду калабрийским бандитом, с черной как уголь бородой. "Знаете, с кем Вы сидите?" – слышу шепот сзади. "Нет!" – "Это Блюмкин, убийца Мирбаха, первого германского посла".