Иван Падерин - Ожоги сердца

Ожоги сердца

ПОВЕСТИ

НА КРУТОЯРЕ

Глава первая

ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ

Свистун — северный ветер — напористо раскачивал вершины сосен прибрежного парка. По всему косогору перед Жигулевским морем прокатывалась унылая песня осени. По земле кружилась опавшая листва мелколесья. Вздыбится такой столбик из радужных красок листопада, покрутится перед тобой, как привидение, и тут же, оседая, распадется.

Для Федора Федоровича, коменданта молодежного общежития автозаводцев, эта непогодь несла обострение болей в старых ранах. Опять во всех суставах угнездится колючий скрип и дышаться будет с подколом в сердце.

Как много напоминают ему эти скрипы и подколы в сердце… Только сейчас его отчитал инспектор жилищного управления:

— На каком основании перенес телефон из служебной комнаты общежития к своей койке? Кто дал право запрещать телефонные разговоры по личным вопросам?..

Молодой, видно, весьма преуспевающий инспектор, получив жалобу от какого-то «телефонного висуна», конечно, обязан проявить оперативность и дать свои установки. А ему, этому молодому инспектору, трудно понять, что телефон переносится к койке в часы недомогания, когда нет сил держаться возле стола и некого оставить вместо себя. Отвечать же на авральные звонки — поднять такую-то бригаду или бригадира — кто-то должен… Не станешь объяснять инспектору и другим, что телефонные разговоры по личным вопросам порой затягиваются до бесконечности, и стыдно бывает Федору Федоровичу слушать их — слушать, как знакомятся парни с девушками, назначают свидания, говорят пошлости и глазом не моргнут. У телефонной трубки нет зрачков. «А мы, бывало, в молодости без телефонов влюблялись, не обманывали себя и свою совесть… Фу, опять она, память, потянула не туда».

В последние годы Федор Федорович все чаще стал замечать, что у него не хватает сил одолеть память. Вроде начинаешь думать о сегодняшних событиях, а память снова и снова уносит в прошлое. Пожалуй, и раньше, когда еще и пятидесяти Федору не было, она не очень-то подчинялась ему — ведь ей действительно не откажешь, не прикажешь. Но теперь тягаться с памятью стало просто невмоготу. Уносит и уносит туда, к делам тридцатилетней давности, а порой ближе — к трудностям послевоенной поры. Вроде бы отрывает, непослушная, от насущных забот дня, хоть криком проси о помощи, если не хочешь отстать от жизни.

Иногда Федор Федорович пытается убедить себя, что память мешает ему верить в способности нынешних молодых, мешает понять их, а потому ругает свою память на чем свет стоит. Но это не помогает. Наоборот, чем больше он осуждает ее, тем настойчивее и острее сверлит она мозги, как бы говоря: «Не отвергай меня, потеряешь себя».

А каким сам был в юности? Учился, работал, как все сверстники. В семнадцать лет стал секретарем комсомольской ячейки своего поселка — избрали без подсказки сверху! В начале войны, в дни боев под Москвой, был назначен парторгом, затем комиссаром лыжного батальона. Закончил войну замполитом гвардейского полка.

Щуплый, неторопливый, но всегда готовый, как пулемет на боевом взводе, к самым энергичным действиям, он, казалось, был неуязвим и потому остался жив, хотя ни в одной атаке не плелся в хвосте. Политработнику не положено руководить боем, он ведет людей в бой. Нет, он не был заговорен от пуль и осколков. И свинец, и сталь, и крошево чугуна решетили его, но победил он, человек. И не только победил — выжил! После войны служил в Группе советских войск в Германии. В шестидесятых годах, когда началось сокращение армии, демобилизовался, ушел в запас первой категории. И вот уже четвертый год работает комендантом молодежного общежития в белокаменном городе, выросшем на берегу Жигулевского моря.

Здесь-то он и обнаружил, что появился у него сильный противник — собственная память. Сильный и норовистый! В прошлом Федор Федорович мог думать и рассказывать о своей жизни с насмешкой, иронически, а ныне это стало выглядеть как смех сквозь слезы и как упрек тем, кто родился в годы мирной жизни: дескать, вот мы какие были, а вы?.. И попробуй найти контакт с молодыми, коли память заставляет снова ощущать на языке горечь пороховой гари и пускать в ход «оптимизм» плясуна на одной ноге. У такой пляски, как у птицы с перебитым крылом, нет взлета радости, одно страдание. Нынешняя молодежь встречает подобные напоминания как попытку встать над ней, подавить в ней чувство собственного достоинства. Молодость без гордости как весна без солнца.

Правда, не все молодые люди отрицают заслуги старших поколений, однако многие предпочитают брать на вооружение всхожие зерна науки для дела, для самосовершенства. Эти парни и девчата — дети века атомных реакторов, электроники, освоения космоса — строят заводы, ракетные двигатели, монтируют вычислительные машины, программируют работу станков, и никому из них не откажешь в праве на гордость. Опыт борьбы отцов в пору огненных бурь и горьких неудач — для иных молодых людей — мякина времени, осенний листопад. Пусть это поскорее зарастет быльем. Можно просто вспоминать для контраста с действительностью…

И каждый раз после таких рассуждений Федор Федорович Ковалев спрашивал себя: как отвечать настроению молодых автозаводцев, с которыми приходится жить бок о бок? Встречаться и разговаривать ежедневно — утром, днем, вечером и даже ночью. Такая уж обязанность коменданта общежития. К сожалению, ничто «свежее» на ум не приходило, и опять он сетовал на свою память, порой зачислял себя в разряд дряхлеющих стариков, которые, как известно, забывают к вечеру, что было с ними утром, но хорошо, до мельчайших подробностей помнят события, пережитые в детстве.

А надо ли осуждать свою память?

Федор Федорович готов был остановиться, чтобы передохнуть не столько от усталости и одышки, сколько от суровости вопроса, который возник как штык перед грудью, — остановись, не наваливайся на него! В самом деле, разве можно отрешаться от самого себя?

Справа виднелся крутой яр подмытого берега, слева — на косогоре в сосновом бору — палатки туристов, прямо — лодочный причал. Со временем на этом месте будет база отдыха автозаводцев: пляжи, водный стадион, яхтклуб, кафе, лыжная база, санаторий. Федор Федорович мог найти тут и медпункт и койку, чтобы отдохнуть, если бы… Если бы не почувствовал, что кто-то робким шагом преследует его. Приблизится вплотную, затаит дыхание, готовясь сказать какое-то слово, и, не сказав, останавливается. Не хочет говорить на ходу. Ждет момента для начала, по всей вероятности, большого разговора: робость по пустякам не приходит. А вдруг в общежитии что-то стряслось? Обернулся. Преследователь сию же секунду отпрянул, укрылся за комлем сосны. Коричневая куртка, спортивные брюки такого же цвета, на голове — зеленый берет.

Неужто Ирина? Да, она: на плече два ремня — на одном фотоаппарат, на другом отцовский планшет. Дочь знакомого по фронту партработника, бойкая и острая на язык девушка, Ирина Николаева, инструктор мотоклуба, часто выступает в газете с заметками о нарушителях правил дорожного движения, о плохих и хороших водителях. Дружит с ребятами из девятой комнаты, где староста Василий Ярцев. Про Ярцева тоже писала. Хотели лишить парня водительских прав за аварию, а она доказала, что виновата какая-то ротозейка. Ротозейкой, кажется, назвала себя. От отца унаследовала смелость и прямоту. Тот ведь тоже умел даже перед подчиненными признавать свои ошибки. Подниматься бы ему по ступенькам на корпусные и армейские этажи партийного руководства, да война здоровье подрезала, на пенсию раньше срока ушел.

— Иринка! — окликнул девушку Федор Федорович. — Ты с кем это в прятки играешь?

Ирина вышла из-за сосны. Лицо бледное, в глазах тоскливая озабоченность.

— Не хотела отвлекать вас от прогулки. Тут так хорошо думается, — сказала она явно не то, что думала.

— Спасибо, — поблагодарил ее Федор Федорович. — Однако не годится обманывать старших… Ты вроде чем-то встревожена?

— Если б только я одна… Нет, я все равно остановила бы вас на бугре. Там ребята из девятой, они с работы отпросились.

— И меня к ним «в самоволку» тянешь?

— Федор Федорович, — взмолилась Ирина, — ребята просили…

Вот и пойми себя, Федор Ковалев. Тебе казалось, что твоя память мешает найти общий язык с молодыми людьми, что твой жизненный опыт пригоден всего лишь для того, чтобы сказать: «Вот мы как утверждали себя, а вы?» — а тут вдруг парни с работы ушли, чтоб убедить тебя самого, как ты не прав и как ты нужен им в каком-то, вероятно, сложном и трудном деле…