Константинополь и Проливы. Борьба Российской империи за столицу Турции, владение Босфором и Дарданеллами в Первой мировой войне. Том II - Евгений Александрович Адамов Страница 39

народа к миру, а с другой стороны, мысль так или иначе завладеть если не самим Константинополем и Проливами, то «военным контролем» над Проливами, хотя бы путем заключения сепаратного мира с Турцией и «оставления за ней суверенитета над Константинополем и его районом», продолжала занимать людей, не осознавших еще всей значительности уже происшедшего и все еще нараставшего революционного перелома в жизни народов России: еще 20/7 сентября 1917 г. Нератов поручал посланнику в Афинах Демидову принять меры к тому, чтобы, «по крайней мере в субсидируемых миссией органах» греческой печати, образ действий временного правительства не истолковывался в смысле отказа России от Константинополя.

IV. Заключение

Вопрос о Константинополе и Проливах сыграл роковую роль в судьбах дореволюционной России. В нем, как в узле, сосредоточилась после японского разгрома и потери надежд на первоклассную роль на Дальнем Востоке активность российской внешней политики. Вместе с финансовыми нуждами русского государственного казначейства, обусловленными необходимостью ликвидации военных и внутренних последствий Русско-японской войны, реорганизацией и усилением армии, поддержкой, прямой и косвенной, крупного землевладения и крупного движимого капитала, он с полной необходимостью затягивал все туже узлы той цепи, которая связывала старую Россию с Англией и Францией и практически подчиняла русскую внешнюю политику в наиболее важном для нее вопросе ее союзникам.

Ни Англия, ни Франция никогда не желали перехода Константинополя и Проливов в русские руки. Они лишь пользовались этим миражом как приманкой, на которую, по их расчетам, Россия, выражаясь вульгарно, должна была клюнуть. Англия готовилась систематически к борьбе с Германией. Франция охотно была готова содействовать ей в этом, при благоприятных, разумеется, условиях. Ни для той, ни для другой эта борьба не была возможна без участия тех «тонн человеческого мяса»[158], которые могла бросить на Германию Россия. В то же время основная линия политических трений между Россией и Германией проходила уже с 80-х, но в особенности с конца 90-х гг. прошлого века через Ближний Восток вообще, через Константинополь и Проливы в частности: в других отношениях, наоборот, Романовых и Гогенцоллернов скорее сближали однородность их монархических интересов и раздел Польши с его последствиями. Главным, если не единственным, средством вовлечь Россию в орбиту антигерманской политики только и мог быть для Англии и Франции, помимо золотых цепей займов и кредита вообще, призрак обладания Константинополем и Проливами.

Так же мало, однако, как Германия могла или желала отказаться от своих «интересов» в районе «исторических задач» России, так же мало желали отказаться от своих там интересов Англия и «наша старая союзница», по выражению. Н. Н. Покровского, Франция. Если им сравнительно мало стоило давать туманные обещания Извольскому и Сазонову считаться с русскими стремлениями в этой области, то как они, так и русские власти отлично понимали, что дело примет гораздо более серьезный оборот, когда придется вложить в общие места дипломатической переписки конкретное, деловое содержание. Ни в Англии, ни во Франции не было, конечно, таких наивных людей, которые могли серьезно думать, что Россия добровольно удовольствуется, в качестве результата войны, применением к Проливам режима Суэцкого канала или той или иной формой интернационализации Константинополя. Об этом, конечно, хорошо знал сэр Эд. Грэй, когда он в самом начале войны, но уже после загадочных «ошибок» английского флота, резко изменивших, вследствие появления в Константинополе «Гебена», положение на Черном море к невыгоде России, мешал Сазонову привлечь Болгарию та сторону Антанты и воссоздать под эгидой России балканский блок; знали Грэй и Черчилль, когда они вслед за тем отправили Н. Бекстона на Балканы, дабы воссоздать этот блок под эгидой Англии; знали они же и другие члены английского кабинета, когда они готовили дарданелльскую операцию, дабы войти, опираясь на греческую армию, в Константинополь, и т. д. и т. д.

Их действия привели, правда, не только к катастрофическим для старой России, но и к весьма тяжелым для них самих и для Франции последствиям, ибо, несомненно, немало содействовали продлению войны и весьма опасному обороту ее — в особенности для Англии, стремившейся к knock out’у (сокрушению) Германии. Отвергать, однако, на основании этих, не предвиденных их авторами, результатов английской политики на Ближнем Востоке тот факт, что политика эта диктовалась именно желанием воспрепятствовать водворению России в Константинополе, как противоположная политика Сазонова, по мере возможности, диктовалась стремлением сорвать попытки Англии, а вслед за тем и Франции создать в Константинополе благоприятные для них «совершившиеся факты», не приходится. Для выяснения всего этого мы уже теперь располагаем достаточными данными, и не подлежит сомнению, что количество их будет возрастать по мере того, как будут раскрываться не одни только наши архивы.

Речь здесь идет, разумеется, не о «виновности» тех или иных отдельных лиц, как бы ответственно ни было занимавшееся ими положение. Речь идет о том глубоком антагонизме интересов империалистической политики европейских держав, который делал их всех, несмотря даже на временные «сердечные соглашения» и «союзы», «друг для друга волками», по определению старого английского философа Гоббса.

Эта «волчья» психология, вытекавшая из самой природы империализма, сделавшего войну совершенно неизбежной, проявлялась не только «великими державами». Эгоистическая близорукость политики, в которой принято обвинять все балканские государства, в особенности в области их собственных взаимоотношений, представляет лишь совершеннейший сколок с политики великих держав, боровшихся якобы за «святость договоров» и «за права малых наций» на достойное существование[159]. Пашич, Венизелос, Радославов, Братиано отличаются от своих великодержавных коллег лишь меньшим масштабом своих вожделений да примесью большего лукавства в их действиях — неизбежным спутником слабого, вынужденного «ориентироваться» на волю сильных и на соотношение их интересов, дабы урвать для себя возможно более крупный и лакомый кусок.

Когда началась война, каждое из балканских государств рассчитывало извлечь из нее возможно большую пользу для себя, отнюдь при этом не отказываясь ни от одного из ранее сделанных приобретений, хотя бы впереди рисовалась возможность обширных новых приращений, в особенности покуда последние не будут еще фактически получены и притом получены полностью. Но та же погоня за «совершившимися фактами» характеризует Сазонова, Покровского и Милюкова, Грэя и Черчилля, Делькассе и Бриана.

По своему объективному значению в истории империалистической войны дарданелльская операция не представляет первоклассного факта. Зато она заслуживает большого внимания с точки зрения реальной оценки мотивов и образа действий участвовавших в войне держав. В ее дипломатической истории уже сказываются все существенные черты политики великих и малых держав, приведшей к Версальскому и прочим мирам, заключенным в 1919–1920 гг. в разных предместьях Парижа.

Профессор Э. Д. Гримм

Документы

Пояснения

Скобки круглые () принадлежат