Попаданец в себя, 1965 год (СИ) - Круковер Владимир Исаевич

Владимир Круковер

Мозаика потерь. Попаданец в себя, 1965 год

Глава 1. Москва, Казанский вокзал, 6-30

Я не представляю, как это, попав стариком в молодое тело, сразу там обвиваешься и начинаешь думать о бабах и о сохранении СССР. Особенно, ежели не с тобой мобильного телефона.

Мой герой несколько лет живет в трех плоскостях, на трех уровнях сознания: на своей привычной в 2020 году; на реалиях (многое в новинку) шестидесятых; и в борьбе со временем, которое пытается вытолкнуть нежелательного, поплывшего против течения. Время даже кораблекрушение устроило, которого в реалиях шестидесятых и не было вовсе. А герой вылыл, такой он – не сформировавшийся, почти безумный от своего попаданчества. И мучимый осознанием убийства сознания себя самого юного. А тут еще умение разговаривать с давно упокоенными…

Прижился я в Первопрестольной, пока снимаю комнату в коммуналке недалеко от метро ВДНХ, но есть наметки на переезд в центр, на Красную Пресню.

И вот представьте ситуацию – утро раннее, Казанский вокзал и я вышагиваю в костюме. А костюмов у меня до сих пор целых два – папины донашиваю: один из ткани метро светлый, второй из ткани жатка темный. С большими лацканами и подшитыми манжетами внизу брюк, папа был выше меня.

Маленькая старушка в пушистом сером платке походила на мышку. И личико у нее было немного мышиное, остренькое, с подвижным аккуратным носиком и небольшими живыми глазками. Она появлялась на этом вокзале редко, не чаще одного раза в два месяца, поэтому не могла примелькаться вечно сонным сотрудникам ЛОМ (Линейного отдела милиции) или постоянным обитателям вокзала: БОМЖам, торгашам, сутенерам, перекупщикам билетов, воришкам и вокзальным мошенникам. Тем более, что в такое время все эти пестрые людские профессии почти не функционировали. Даже пассажиры проявляли непомерную вялость и не ругались в неизбежных очередях у касс.

Очередь – это самая характерная черта нашего общества, наш неповторимый менталитет зиждется именно в привычке создавать очереди, и если бы касс было в десять раз больше, россияне все равно ухитрились бы выстроиться в некую гусеницу к одной из касс.

Старушка неприметно шныряла по вокзалу что-то высматривая. Ее глазки шарили по лицам тех, кто не спешил на поезд, не стоял за билетами, а маялся, не зная куда себя деть. Такие неприкаянные на Казанском встречались часто. Это были провинциальные девчонки и мальчишки, сбежавшие в столицу за праздником и деньгами. Вместо первого они получали отупляющий шок равнодушия и свирепой спешки, вместо второго – голодное существование на каком-нибудь вокзале, пока их не заберут в распределитель (если нет документов) или не отошлют (если есть документы) домой. Возраст неприкаянных обычно колебался от 10 до 18 лет. У девушек возрастная грань могла быть выше.

Именно в этой среде черпали свои кадры владельцы подпольных публичных домов, воры- домушники и прочие подонки, наживающиеся на человеческом горе. Промышляли на вокзалах и одиночки: педофилы, гомосексуалисты, другие извращенцы. Которых, естественно, в СССР не было!

Но старушка как-то не вписывалась в эти ранги. Она, скорей, напоминала святошу, бескорыстно помогающую “заблудшим душам”.

Вскоре ее внимание привлекли две девочки лет шестнадцати. Их одежда, а особенно чумазые лица сообщали внимательному наблюдателю, что ночуют они, где придется, что в Москве уже недели две и что все готовы отдать за кусок хлеба.

Девочки явно наслушались за этот период самых мерзких предложений, так что вели себя осторожно: ни с кем в контакт не вступали, от мужиков и парней шарахались. Они просили мелочь (“на билет” – стандартная формула попрошаек вокзалов) в основном у пожилых женщин. Но пожилые женщины в Москве рано утром – секта существ угрюмых и скупых. Так что перепадали подростками сущие гроши.

Старушка остановила девчонок, предложив им десять рублей. На десять рублей можно было купить два батона хлеба!

Девочки были благодарны и, стоило только старушке произнести сочувствующую фразу, начали изливать ей свои немудреные горести.

“Мы думали, Москва! – говорили они поспешно. – А тут все злые такие. Аньку чуть не утащили в машину черные эти, мы теперь на улицу выходить боимся. А тут мусора гоняют! Нам бы теперь хоть домой добраться, тут недалеко, мы из Вязьмы. У нас и документы целые, мы их далеко прячем, а то куда без документов…”.

– И сколько стоит это ваше “недалеко”? – рассудительно спросила старушка.

– Ой, да если в общем вагоне, то 7 рублев за билет.

– Ну, так заработайте.

– Что вы, бабуся! Какая тут работа?! Мы предлагали в кафе хозяину полы мыть, посуду убирать. Но тут таких много из местных, нас чуть не побили. А хозяин этот прямо сказал, что если мы ему будем делать, ну гадость такую, сказать противно, тогда он нам десять рублев даст.

– Да, город этот проклят Господом, – внушительно сказала старушка. – Бесы тут правят бал, по улицам ходят открыто. Но работу я вам найду, жаль мне вас, горемычных.

Я пошел в аптеку за банальным анальгином, зуб достал. Зубы – мое проклятье в обеих жизнях. Когда умирал в первой жизни, их всего пять осталось и они, падлы, все равно болели. Так как пошел я в шесть утра, когда аптеки не работают даже в Москве, то пришел, естественно, на вокзал. Кроме того, я мог бы снять симпатичную девчонку из числа «понаехавших», если она, конечно, не против легкого перепихона. А что, я молодой, обеспеченный и не злой мужчина, не все же мне удобрять спермой фарфорового друга в туалете!

Лекарство я благополучно купил. Потом слонялся по вокзалу, одобрительно взирая на архитектуру и неодобрительно на малый сервис для пассажиров. На пассажиров я так же взирал без особого одобрения. А думал я о грустном – на медицинскую тематику.

Хотя запои меня в новой жизни не захватывали, но напивался изрядно. Да и кислотность была такая высокая, что кусочек хлеба вызывал неудержимую изжогу. А благодетельное лекарство ОМЕЗ еще не изобрели. Или в СССР его не было, не знаю я историю омеза, который в старости принимал лет десять, до самой смерти.

Так что ОМЕЗ дает возможность хотя бы спокойно кушать и не мучиться потом. Но пока, как и все, обхожусь содой.

От этих мыслей меня оторвал негромкий разговор, вернее его отрывок:

“Пропадете, этот город полон бесов злобных, съедят голубушек бесы-то… А у меня покойно, благостно… И вам хо-о-орошее применение найдется, польза будет…”.

Голос был вкрадчивый, но содержание мне почему-то показалось зловещим. Я остановился, будто ищу что-то в карманах, и кинул косой взгляд в нишу за колоннами.

Маленькая старушка в сером пуховом платке пропагандировала двум девчонкам-замарашкам преимущества домашнего быта перед вокзальным БОМЖеванием. Девчонкам было лет по шестнадцать, бесприютная жизнь уже наложила отпечаток на их внешность. Старушка выглядела благообразно, если не прислушиваться к ее речам.

Я задумался. Что же мне показалось неприятным? То, как она растянула гласные в слове “хорошее”? Или намек на “применение”?

Я отошел в сторону и сделал вид, будто рассматриваю убогую витрину ширпотребного киоска.

Глава 2. Москва, Столярный переулок, 8-30

Я опять стоял под окнами злополучного дома. Будто в них что-то можно было увидеть? Высоко.

Давно, сто лет назад и одна вечность я спал в этом подъезде с мощными чугунными батареями и двойными дверями, надежно сохраняющими тепло. Зимой я, опустившийся до бомжа, жрал тут, согрев на батарее) остатки пиццы и беляшей.

Я не поленился зайти в подъезд. Теперь – не ночь, он кипел жизнью: хлопали двери, кто-то спускался, кто-то поднимался с кошелкой… Так что подслушивать мне не было возможности, на меня и так уже косились, проходя мимо, внимательные жители. Явно подозревали во мне потенциального подъездного мочеиспускателя. Я уже хотел плюнуть и уйти, когда моя, мятущаяся кудесником душа, возроптала. Вечно я мямлю, вместо решительного действия. Интеллигентность, чертова, папина деликатность. Чего я боюсь, спрашивается? Трудно, что ли, позвонить в квартиру, сослаться на то, что перепутал адрес, наболтать что-нибудь, и выяснить, наконец, есть ли почва под моими подозрениями?