Шимун Врочек - Хмурое стекло

Шимун Врочек

Хмурое стекло

Вперед! руби! коли! Упали… Плеснуло поле мертвецами —Кровавой изморозью стали, осколком хмурого стекла.

Развёрнутые знамёна, барабанный бой, звенящий глас металла – боевые рожки швейцарской пехоты. В бой идут ветераны, гордость армии – её кровь и плоть, облачённая в одинаковые коричневые камзолы, чёрные кожаные башмаки, коричневые чулки до колен, начищенные, полыхающие солнцем гребенчатые шлемы. Тысяча сто пик, триста пятьдесят аркебуз, колесцовых и фитильных, полторы тысячи коротких пехотных палашей… Идеально ровный строй, чёткий шаг – и вдруг всё взрывается воем, грохотом орудий. Летят клочья, падают люди. Полки – идут. Держать строй! Ать-два, левой! Ать-два, левой! Левой, левой, левой!

Дым стелется над полем…

Люди – словно диковинная коричневая трава, странно ровная и странно плотная – поле, на котором расцветают огненно-жёлтые тюльпаны. Там, где распускается очередной цветок, трава чернеет и съёживается, чтобы через мгновение плотно сомкнуться, хороня под собой проплешину. Кажется, трава олицетворяет собой вечность…

Левой, левой, левой!

Держать строй!

Левой!

Стой!

Первая линия, вторая линия, третья линия! Р-раз!

Аркебузу с плеча… приклад в землю, руку к бедру…

Два!

Шомпол в ствол, вверх-вниз… на четыре счёта: раз-два-три-четыре…

Три!

Теперь порох… пыж пошёл… шомполом раз-два… Быстрее, быстрее… мы успеем, должны успеть, мы – лучшие… мы – Коричневые Камзолы…

Четыре!

Пулю из-за щеки – в ствол, шомполом раз-два… и не думать, не смотреть, не помнить, что точно такая же линия в пятидесяти шагах от нас… точно также – на счёт – кладёт пулю в ствол… Руки дрожат.

Пять!

Ключ – в замок. На пять оборотов… Раз-два-три… пять… насыпать порох на полку… Пороховница в руках выписывает зигзаги… чёрные крупинки летят на землю… падают, падают, падают…

Все. Наконец-то. Можно стрелять.

Шесть!

Первая линия опускается на колено, вторая поднимает ружья, третья готовится…

Целимся… ах, дьявол…

Гремит залп.

В упор.

По нам.

Ах, дьявол… падаю. Валюсь лицом в растоптанную зелень. Перед глазами – распрямляется смятая травинка, ах, какая упрямая травинка… чёрные крупинки пороха. Жар в груди. Аркебуза… Где моя аркебуза?

Мама!

Падаю, падаю, падаю…

Третий ряд просачивается сквозь два первых, выстраивается в линию. За ним – четвёртый; выбегает вперёд, опускается на колено. Звучат команды.

Целься!

Огонь!

Ряды солдат окутываются дымом, аркебузы дружно выплёвывают огонь и смерть. Ровный строй жёлтых камзолов ломается, на землю валятся раненые и убитые; в рядах противника движение – на смену погибшим спешат солдаты из резерва, подбирают ружья. Миг – и уже жёлтый строй окутывается клубами дыма, и уже коричневые камзолы спешат на смену павшим товарищам.

Шаг. Всё ближе.

Держать строй!

Сплошной ряд камзолов. С тридцати шагов трудно промазать в такую мишень. С пятнадцати – практически невозможно.

Стрелять. В упор. Глядя в ненавидящие, озверевшие глаза, прямо в чёрное око аркебузы. Стрелять в глаза собственной смерти. Целься! Огонь!

Падают люди…

Шаг, выстрел. Шаг, выстрел. Шаг…

Рукопашная.

Наконец-то.

…Латники прошибают конскими телами левый фланг желтых камзолов, опрокидывают пехоту. Иглы палашей окрашиваются алым. Вперёд!

Камзолы бегут. Латники догоняют и рубят; под копытами лошадей трещат дешевые пики и дорогие аркебузы. Валятся тела. Крики. Стоны. Вопли.

Во главе конного строя мчится на чёрном жеребце юноша в белой рубахе. Ветер рвёт кружева, треплет непослушные русые кудри. В глазах горит бешеный огонь. В руке юноша сжимает лёгкую шпагу с узорчатым эфесом, с длинным прямым клинком, витой шнур – синий с золотом – запачкан кровью.

На пути конного вала встаёт, ощерившись пиками, желтокамзольный строй…

Против лошадей, пику – опустить!

Пики.

– Ждать, – голос подобен океану – спокоен и глубок, за спиной – полсотни латников личной охраны герцога, пистолеты заряжены, замки заведены…

Ждать.

На гребнях рокантонов полыхает солнце… стекает по металлу, плещет в глаза…

…Глупый мальчишка… Достаточно видеть спину герцога… даже не лицо… лица не видно – спина, она очень старается не дать слабины, стать камнем… Что будет, если герцог внезапно повернётся и взглянет в глаза верному лейтенанту? Потерянно и жалко… конечно, будет гнев… но тоже – потерянный и жалкий. Трогель, скажет герцог… Трогель… И тогда ничего не останется, как взять стоящих за спиной…

Солнце. Пыльный беззвучный пейзаж перед глазами… кони, люди…

Говорят, батистовая рубаха совершенно не держит удар – ни палашом, ни пикой…

Ни пулей.

Якоб Трогель

швейцарец, 32 года, лейтенант,

командир личной охраны герцога Орсини

Я не люблю опаздывать.

– Трогель, – сказал герцог, синий камзол потемнел между лопатками, – Трогель…

Обернись, мысленно попросил я, пожалуйста, Джерардо… чтобы в твоих глазах я увидел гнев, ярость, безумие… что угодно! Кроме надлома, звучащего в голосе.

Джерардо!

Пятно пота на синей спине…

– Марш! – скомандовал я, стервенея. Конь почувствовал мое настроение, рывком выметнулся вперед…

– Я сам поведу, – внезапно сказал герцог, поднял руку в коричневой охотничьей перчатке. Я натянул повод, останавливая жеребца…

– Сам.

Он не обернулся.

…Второй день у меня левый глаз мокрый, а люди думают, что лейтенант Трогель плачет. Контузия, будь она проклята! Левое ухо до сих пор не слышит, в глазах время от времени темнеет – чертов пушкарь! – ядро превратило в кровавые брызги гнедого… Меня же словно великанская рука взяла за шкирку, вынула из седла и от души шмякнула в землю. Щека дергается…

Голова болит.

Лейтенант плачет.

… – Ты пришел утешать меня. Не правда ли, Якоб?

Сильная женщина. Дочь графа ди Попони, стройная черноволосая красавица с карими глазами – Анжелика Орсини, герцогиня… Мать Антонио, глупого и мертвого мальчишки. Как холодно бывает в этих дворцах…

В штольне – и то теплее.

– Знаю, ты хочешь мне помочь…

– Да, – сказал я, чувствуя себя колодой для рубки дров… Громоздкой и упрямой, как только может быть упрям итальянский дуб.

– Ты хорошо умеешь утешать, Якоб… Только утешения эти – мужские. Понимаешь?

Скажи: понимаю. Скажи: мне жаль. Антонио был хорошим парнем, мы все его любили… Скажи: нам будет не хватать его… Скажи…

– Нет.

Она судорожно вздохнула.

– Ты честен, лейтенант, – сказала медленно. – Только мужчина может быть так жестоко честен. Молчи! Сейчас ты скажешь, что Тони стал бы хорошим герцогом, настоящим мужчиной, воином, которым гордился бы род. Молчи! Пусть это правда – все равно молчи. Будущее умерло, скажешь ты. Это большая потеря, кивнет капитан Умбарто, его поддержит Джованни Боргези, того – Сколло делла Фьорца… Будущее – умерло. Мужчины! Вы не понимаете, почему мы плачем…

Матерям плевать на то, кем могут стать их сыновья – полководцами, герцогами, наемниками… не отворачивай глаз, лейтенант! Нам – плевать. Потому что не свое будущее мы в вас любим – мы любим вас. Глупых, тщеславных мальчишек, хвастливых и наивных… Вас самих, какие вы есть. Вы украли наши сердца, жестокие мальчишки… Мальчишки, которые никогда не вырастут. Я помню, Якоб, как Тони плакал над задохнувшимся щенком. Помню тепло, когда он прижимался к моим коленям. Помню, какие у него были глаза, когда он улыбался и когда злился. Я – помню. Этого достаточно. Иди, Якоб, и отдай свои утешения тому, кому они нужнее… Иди к Джиро. А мы с твоей матерью поплачем. Вы украли наши сердца, жестокие мальчишки… Вы украли наши сердца…

…Я поклонился тогда. Поклонился и – вышел прочь.

Мои утешения… к дьяволу их и меня вместе с ними!

Дурак.

… – Вот ты где, Якоб.

Я поднял взгляд, уже узнавая по голосу – бархатному, с характерным выговором – окликнувшего меня. Невысокий, в темной ризе, лицо – роспись шрамов по грубо выделанной коже, голубые глаза… в руках псалтырь.

Отец Игнатий, испанец.

– Святой отец, – склонил голову я, – благословите недостойное чадо свое…

– Заткнись.

Я утратил дар речи.

– Что?! – когда обрел.

– Заткнись, – повторил святой отец ласково. – Ты не любишь меня, Якоб, и не боишься это показать. Понимаю и уважаю. Сам когда-то был солдатом… Но ерничанья – не потерплю. Встать!

Я не успел сообразить, как оказался на ногах.

– Прими благословение, сын мой, – голос веял теплотой. Отец Игнатий поднял руку со сложенными перстами… Я посмотрел на него сверху вниз, мысленно примеряя на себя осанку святого отца… Да, он мог быть солдатом – пока ноги были одинаковой длины. Впрочем…

– Голову ниже, осел! – зло шепнул падре. Я поспешно склонился, пряча улыбку.