Максим Хорсун - Солдаты далекой империи Страница 53

Моряки, слезая со стола, благодарили меня и сразу же шли, пошатываясь, на палубу. Конечно, кроме тех, с кем пришлось изрядно повозиться.

Почему?

Потому что наверху кипела работа. Замотанные в бинты, точно мумии египетских фараонов, одуревшие от морфия люди упрямо готовили «Кречет» к последнему бою. Со стороны это, наверное, было жуткое зрелище. Но дело в том, что я-то оказался участником горячечного действа, а не сторонним созерцателем. И мне, находясь внутри, было не до слез и не до смеху. Я агонизировал вместе с остальными.

Кого-то непрерывно рвало, кто-то терял сознание, и его оттаскивали на ют, чтобы он пришел в себя и перевел дух на разложенных под открытым небом пробковых матрацах. Один, орудуя молотком, раздробил себе фаланги пальцев; второй, рубя обгоревшее рангоутное дерево, раскроил топором лодыжку. У третьего закружилась голова, и он, неудачно повернувшись, свалился за борт. А за бортом — не водица, за бортом — насыпь из гранитных и базальтовых обломков… То и дело раздавался клич: «Доктора! Скорее доктора!!!»

…У четвертого стали расходиться швы, а пятый не может больше стоять на ногах.

Вот дьявол! Ведь пятый — это я!..

Ближе к ночи мы с баталером Мошонкиным перенесли тела погибших в пустошь. Довелось рыть двенадцать неглубоких могил, выбирая места, где на глубине одного штыка лопата не натыкалась бы на темную скалу… А потом еще долго-долго стояли, прислонившись друг к другу, точно казанские сироты, и молча глядели на двенадцать холмиков-близнецов.

Ни могильных камней тебе, ни крестов. Пожалуй, кресты возможно будет смастерить, как только выпадет передышка. Вернее, если выпадет… Ни баталер, ни я — поганый грешник — не знали слов отходной молитвы. Странно, ведь за последнее время столько раз приходилось ее слышать… И не запомнил! Особенно было стыдно перед душой нашего доброго друга отца Савватия, которой сорок дней придется бродить по бесплодным равнинам Ржавого мира.

К полуночи запас абстинентной бодрости у моряков исчерпался. Но к тому времени на палубах устроился относительный порядок. Всю гарь свалили за борт, туда же последовал и почерневший остов рухнувшего на ходовую рубку летуна. Зажглось боевое освещение, на стратегических позициях появились новые, блестящие от смазки пулеметы. Над пулеметами взвились дымки от папирос приставленных к ним «номеров», а на стеньге фок-мачты взвился новый вымпел.

Аминь! Мы опять совершили невозможное.

На севере грохотало вовсю, горизонт подсвечивали багровые зарницы. И причиной тому была не прихоть марсианской погоды.

Проведав раненых, я поднялся на ют. Там собрались все, кто был свободен от ночной вахты у пулеметов. Эх, и мало же нас осталось… Просто жалко смотреть! Раз-два и обчелся. Затаив дыхание, мы слушали звуки далекого сражения, которые нес с собою ветер.

— Это хорошо, что стреляют, — констатировал, пожевывая незажженную папиросу, Северский. — Стреляют — значит, есть кому держать в руках винтовки.

В эту ночь всем довелось спать на юте. Да-да, всем, кроме тяжелораненых. Мне становилось дурно от одной мысли, что я мог бы спуститься в каюту, в стенах которой жил отзвук родникового голоса Галины, и как ни в чем не бывало выпить кружку чаю, прилечь на кровать, укрыться теплым шерстяным одеялом…

Баста!

За непреодолимой стеной «вчера» остался тот «я», который удосуживался перебирать рукописи, лелея надежду, что эти идиотские листы, испещренные не менее идиотскими значками, могут иметь какую-то ценность. Нет больше того «я», что брызгал на френч «Eau De Cologne» и позволял себе сжимать в руках хрупкую женскую фигурку. Теперь мой удел — посыпать голову пеплом и только.

Я пережил очередную метаморфозу. Я познал, что такое сжигающее изнутри пламя войны. Вкусил многократную горечь потерь. Испытал, что такое быть преданным, быть брошенным на произвол судьбы под чужим небом и быть обреченным…

Моряки укрывались шинелями и офицерскими тужурками. Каждый рядом с собой держал винтовку с примкнутым штыком. Мы почему-то уверились, что ночью «хозяева» непременно нагрянут еще раз, дабы завершить начатое дело. А перед рассветом настала моя очередь дежурить вторым номером у «максима». Я стряхнул с себя остатки сна и внезапно почувствовал острую обиду на весь мир. Точнее, на два мира: на Землю и на Марс. Меня живьем съедало малодушное желание наплевать на всех и вся и спрятаться от действительности в объятиях Морфея. В голове гудело, мысли путались. Руки и ноги точно кто-то поменял местами, пока я спал. В общем, было мне худо — нисколько не лучше, чем покойнику, оживленному черной магией.

За бортом «Кречета» бушевала стихия. Нет, не ночной океан, но ветер, и пыль, и песок. Лучи боевых фонарей беззвучно шарили по пустоши, освещая кипение рыжих потоков. Стрельба на севере прекратилась, зарницы унялись. Означала ли эта тишина, что дерзкий план Купелина сработал?

Не знаю, у меня не было сил даже надеяться на лучшее. В тот момент я с нетерпением… да, с нетерпением ждал появления «хозяев». Я всей душой ощущал приближение часа последней схватки, это предчувствие постепенно вытесняло другие мысли, заполняя собой потрепанную телесную оболочку, вытесняя мою сущность куда-то прочь.

Наверное, так сходят с ума. Я сидел на ящике с пулеметными лентами, я сжимал ладонями распираемые давлением виски, я бессмысленно глядел на скользящие по пустоши световые пятна.

Пусть мучительная агония прекратится! Мы потеряли почти все, что только могли потерять. Нам никогда не вернуться домой. Нашими ничтожными силами не переломить хребет «хозяевам». Мы погибнем в холодной пустыне; и единственное, что судьба позволяет нам выбрать, — это как именно мы уйдем в мир иной.

Что ж, пусть тогда будет битва! Неравная, кровопролитная, жестокая! Солдаты Империи, затерянной за далекими далями, не ждут иной участи. Эта битва станет жирной точкой в нашей «героической» одиссее по Ржавому миру. Мы погибнем так, как когда-то погибали варяги — с усмешкой на обескровленных губах.

Однако усмехаться отчего-то не получалось. Я поймал себя на том, что битый час верчу барабан револьвера. А в барабане-то три патрона…

Мой первый номер монотонно жаловался на боли, причиняемые ему ожогами, и клянчил «какой-нить порошок». Я слушал вполуха. Я прекрасно понимал этого несчастного, ведь его место было в лазарете, а не за пулеметом. Однако ничем помочь ему не мог. Разве что, вопреки приказу Северского, не стал будить, когда он засопел, уткнув голову в колени. Теперь я сам наблюдал за скольжением лучей прожекторов. Я вглядывался во тьму до рези в глазах, однако не видел ни летунов, ни быстрых цилиндров.

«Хозяева», черт вас дери! Что же вы, гады, медлите?

Тьма услужливо рисовала портреты Галины, капитана Германа, отца Савватия, старшего офицера Стриженова, боцмана Гаврилы. Куда бы я ни посмотрел, всюду были их лица. Тьма ждала, когда она сможет поглотить остальных защитников «Кречета». Тьма жаждала обогатить галерею погубленных душ нашими измученными ликами. И теперь, когда я остался один на один с марсианской тьмой, она пробовала меня на вкус, сея песком в глаза, холодя лицо морозным ветром.

Опустил руку в карман и вынул помятый малиновый листок. Потер его двумя пальцами, ощущая под подушечками влагу. Вдохнул едва ощутимый травянистый запах.

Сердце стиснула осторожная боль. Ого! Спазм сердечной мышцы! Черт, немеет в груди и тяжело дышать!..

Но сегодня недуг только испытал миокард на прочность и отступил. Думается, ненадолго. Тьма тотчас взвыла, припорошив меня ржавой крошкой. Я понял, что нынче тянется самая долгая ночь из всех ночей, что довелось мне пережить на этой треклятой планете.

10

— Цилиндры по левому крамболу!

«Бом-бом-бом-бом!» — зазвенела медь судового колокола. Часто-часто, точно нитевидный пульс тяжелобольного, точно средневековый набат.

Северский не дал мне закончить перевязку. Накинул на раненое плечо китель и, не говоря ни слова, выбежал из операционного пункта вон. Я поднял оброненную офицером папиросу и затушил ее об стенку судочка с отработанными бинтами. Спешить наверх, к остальным, как-то душа не рвалась. Меня одолевал вполне понятный сплин, и если бы не отчетливое понимание, что на борту всего двенадцать боеспособных штыков, клянусь Богом, улегся бы на операционный стол и так проспал бы до ужина.

На палубе я столкнулся нос к носу с баталером Мошонкиным. Корабельный завхоз сейчас же снабдил меня винтовкой и биноклем, а затем рванул на спардек к пулемету. Вообще-то мне было куда удобнее управляться со своим охотничьим ружьишком — трофеем с «Дельфина», но я не мог не признать, что у изделия Мосина коэффициент полезного действия не в пример выше.

На центральном мостике застыл, прильнув к окулярам бинокля, Северский. Его китель висел на одном плече.