Санди Саба - Новогодняя сказка

Санди Саба

Новогодняя сказка

В.З.

Галя Полоцкая сегодня пришла из школы расстроенная: ей поставили за диктант «четыре». Но что самое обидное: она не сделала в диктанте ни единой ошибки! Просто она так пишет букву «о», соединяя ее крючочком снизу, а не сверху или посередине. И вот учительница решила, что Галина «о» с крючочком — не «о», а буква «а» и без крючочка. Ну не могла Галя написать слово «коряга» через «а», не могла, да любому троечнику ясно, что это слово пишется через «о». И как она ни пыталась доказать это учительнице, та даже слушать ее не захотела. И вот ей, круглой отличнице, ставят за полугодие четверку по русскому языку — это ж форменное безобразие, величайшая несправедливость и вообще…

Мама выслушала ее жалобы в этот раз как-то рассеянно, вполуха, только развела руками: «Ох, дочка, ты на своем веку еще столько несправедливости встретишь… Ну, четверка, и что?.. Что она будет значить для тебя лет эдак через двадцать?»

Год назад, когда она схватила случайную четверку за контрольную по алгебре, папка подтрунил: «Галоша, ты теперь, как дядя Коля из седьмой квартиры, „четверки“ домой приносишь». Но это год назад, сейчас в доме тишина. И папка не кричит ей: «Галоша из школы пришла, мне коньяк принесла! (Мол, пятерки.) Панна Полоцка, а ну покажите ваш дневник, дайте погордиться!»

Отец, сколько она помнит, почти всегда звал ее Галошей из-за того, что в раннем детстве на вопрос: «Как тебя зовут?» —  Галина отвечала: «Галоша» — это она так произносила слово «Галюша».

Еще отец любил называть ее «панной Полоцкой» — дело в том, что у них были польские корни, предок по отцовской линии был сослан в наши русские края после знаменитого польского восстания 1863 года. Здесь встретил свою любовь и остался, дети и внуки его полностью обрусели, а польская фамилия осталась в наследство.

Папка вообще был у нее замечательный. Он с самого ее детства относился к Гале как к барышне. Однажды на Восьмое марта подарил ей семь белых хризантем — по числу лет. И каждый год прибавлял по хризантеме. Последний раз он преподнес ей чертову дюжину — тринадцать белых хризантем. Мама даже немного обиделась: «Ты мне не даришь столько…» Отец отшучивался: «Да я разорюсь на хризантемах, помилосердствуйте, сударыня!»

У него всегда было хорошее настроение, даже выговоры он дочери делал шуточные, она колготки натянет едва, что трусики видно, а он ей: «Панна Полоцка, чего это вы вырядились так, из-под пятницы субботу видать?»

А больше всего на свете он любил Новый год. Это был его любимый праздник. Причем предновогодье начиналось где-то за неделю, а заканчивалось к Старому новому году. Каждый год он развешивал по дому гирлянды: одну самодельную — из разноцветных (самолично выкрашенных), маленьких, с мизинец грудничка, лампочек — протягивал в зале по потолку, закрепляя между люстрой и гардинами. Другую — уже покупную, из лампочек-снежинок, которые не просто горели, а мигали — растягивал в комнате Гали. Делал это ночью, почти тайком. И когда Галя утром вставала, ей в лицо «смеялись» новогодние гирлянды. Но гирлянды были только прелюдией праздника, их он развешивал накануне польского Рождества (так отец называл католическое Рождество, в семье свято сохраняли польские традиции, которые, впрочем, вполне мирно уживались с традициями русскими и советскими) — 24 декабря. А снимались гирлянды после Старого нового года или вообще на Крещение, если Галоша очень просила денек-два подождать. Гирлянды создавали атмосферу праздника, а праздника хотелось каждый день.

Апофеозом Нового года была Ёлка. Не какая-нибудь искусственная, а настоящая свежая из леса — сосна. Отец так и шутил-пел: «В лесу родилась сосенка, в лесу она росла…» Как бы отец себя ни чувствовал, в какую бы командировку ни уезжал, но в последний день школьных занятий перед новогодними каникулами он всегда приносил домой елку-сосенку.

Украшение Ёлки превращалось в своеобразный церемониал: сначала на елку вешались гирлянды по тому же принципу, что и «потолочные»: одна немигающая гирлянда, другая «подмигивающая». Ими оплетал елку отец. После этого они с Галей менялись местами. Он стоял у коробки с новогодними игрушками и подавал. Причем не абы как. Сначала вешались большие шары, потом «сосульки» и всякие фигурные игрушки в виде людей или животных, далее шли шары маленькие, а венчали эту традицию любимые игрушки Гали: большая звезда с цветной мигающей лампочкой внутри на самой вершинке, небольшие стеклянные часы, показывавшие всегда без пяти двенадцать, и деревянный снеговик. Причем года три назад Галя нечаянно расколотила часы, правда, не вдребезги, у них откололся только угол. Но всё равно от этого игрушка не перестала быть любимой: она по-прежнему самой последней цеплялась на елочную ветку. После этого приходила мама и по своему вкусу «закидывала» елку мишурой, «снегами» и конфетти. Отец стрелял из хлопушек и получалась замечательная елка, которой завидовали все соседские дети. А в самый канун Нового года, за полчаса, семья откупоривала бутылку шампанского и провожала старый год: «Помянем старика добрым словом…» А потом отец и дядя Сережа (сосед, который вместе со своей женой приходил к ним «новогодиться») «стреляли» из хлопушек в главу государства, который из телевизора поздравлял «народ» с Новым годом. Выходили на балкон, зажигали бенгальские огни и запускали их с балкона в сугробы, благо этаж был второй, а балкон не со стороны парадного подъезда. Если было настроение, всей семьей ходили на официальную елку, по дороге сворачивали на горку и катались с нее до посинения. Частью история повторялась на русское Рождество, но уже более скромно. В сочельник отец подводил Галю к зеркалу, свет выключался, но вместо свечей зажигался скоротечный бенгальский огонь, и вот пока огонь искрился, Галя должна была разглядеть своего суженого-ряженого, но за всё время никого, кроме отца, в зеркале не видела. На русское Рождество всегда покупался любимый торт отца — Пражский или Киевский — и начиналось чаепитие. Отец добавлял в чай по чайной ложечке коньяку (и маленькая Галя гордилась — ей тоже капали каплю-две), и они поднимали чайные чашки и чокались, будто там было вино или водка. Правда, когда это случилось в первый раз, Галя сразу же после этого «вырубилась» — ее потянуло в сон и она едва не свалилась за праздничным столом. Елка убиралась или в последний день каникул, или вместе с гирляндами стояла до Старого нового года. В Старый новый год опять накрывался стол, и отец шутил: «Пьем за Новый год, чтоб Старый не вернулся!»

Но в этом году всё было как-то не так, не как прежде. Мама с отцом о чем-то шептались, тайком от нее, только стоило Гале зайти в комнату, где они были, их шепот прерывался на полуслове. Как-то Галя застала маму плачущей, и тогда Галя решила, что родители расходятся, просто скрывают от нее. У них в классе так уже случалось: если родители тайком от ребенка шепчутся и мама плачет или ругается — значит, развод. Галя маме чуть сцену не устроила, мол, если разводитесь, то зачем скрываете от меня это, честно, мол, скажите, чего выкручиваетесь и врете. Галя не любила и не умела врать, ну не хочешь сказать правду — промолчи, но врать — никогда! Это отцовский характер.

Но в этот год впервые к польскому Рождеству отец не нарядил гирлянды, произошло гораздо худшее, чем развод — отец тяжело заболел, он слег, да так, что почти не вставал с постели, он лежал у себя в комнате, а мама подавала ему лекарства и ухаживала за ним. Сегодня 28 декабря, а новогодней сосенки у них до сих пор нет. У папы последняя стадия рака, и ему осталось жить от силы неделю.

Отец отказался от госпитализации: «А смысл, всё равно он неоперабелен, мой краб четвертой стадии. Хочу, чтобы в последнюю минуту рядом со мной были мои любимые женщины, а не эти хароны в белых халатах».

Последние дни Галя боялась заглядывать в комнату отца, но всё-таки перебарывала себя: отец лежал бледный, исхудавший, как мумия. В этот раз она неосторожно скрипнула дверью, отец обернулся на звук:

— А, Галоша, ты уж, дочка, извини, что я тебе такой Новый год устраиваю. Уж больно сильно краб меня клешнями прижал.

Она вылетела из комнаты, захлебнувшись слезами. Последнюю неделю она возвращалась домой и останавливалась перед дверью в собственную квартиру, она боялась открытой двери: это значило, что случилось непоправимое. И всегда, прежде чем открыть ее ключом, она толкала ее и облегченно вздыхала: закрытая, значит, всё в порядке, отец живой.

Смерть за ним пришла около полуночи. Нет, она не была с косой наперевес, с выглядывающим из-под белого балахона оскаленным черепом. Нет, во-первых, это был он — ангел смерти. А во-вторых, хотя он в белом, но назвать его одеяние балахоном нельзя было даже при всём желании. Это был просто светящийся абрис, который подошел к кровати умирающего, взял его за руку и тихо сказал: