Василий Купцов - Вот так гомункулус!

Василий Купцов

Вот так гомункулус!

(Для конкурса КЛФ-2)

Матушка со скорбью смотрела на Теофастуса. Тридцать лет, благороднейшего из родов Тюрингии, ему бы развлекаться с гостями на пирах и охотах, наделать баронетов в постельке с женой, да и у крестьян породу поулучшать, а он сидит, как сыч, с древней книгой и бормочет: «окончательная сублимация Пеликана, вернет к жизни Детей его, питаемых тинктурой…». Опять же, полное разорение на этой алхимии, то ли дело — славные рыцарские развлечения, охота, к примеру, она ведь денежек не просит. Что там говорить, даже транжирка-жена и то — столько не истратит! Вместо визга детишек — звон стекла, вонь какая-та серная, точно в аду, нет, чтобы пахло жареным мясом да вином… Взгляд матушки остановился на заостренных чертах лица барона. «Даже о еде забыл!».

— Поел бы ты, Теофастус!

Алхимик оторвал безумный взгляд от книги, но тут же остановил его — не на старухе в белом застиранном чепце, а на реторте, содержимое которой уже почти выкипело.

— Лев очистится, соединясь с волком, растворяемый в философском серуме…

— Поел бы ты, что ли! — повторила старуха.

— А, поесть… — опомнился, наконец, Теофастус, — Давай, только мясо, овощей не надо, потребление растущего под землей затмевает разум адепта…

— Адепта… — проворчала матушка, направляясь на кухню, — Уже забыл, что он — благородный барон, потомок великого Карла. Адепт! Женить бы его, что ли. Может — опомнится?

— Из Нигредо в альдебо, из Альдебо в Рубедо, — бормотал Теофастус, — Солнце в противостоянии, луна на исходе, шесть планет готовы открыть сундук, как раз время — Великого делания. Или завтра, или еще не один год… Да, да, сегодня ночью — сбор Первовещества!

Алхимией занимала все мысли барона уже лет пять. Все началось с заезжего шарлатана, выдававшего себя за Великого Адепта. Разумеется — обещания превратить свинец в золото, даже демонстрация на махоньком кусочке. А больше, мол, нет, запас Эликсира истощился, надо изготовлять новый. Теофастус заплатил за все, тот бессовестный человек взял деньги, начал ставить опыты, тыкая всякий раз в толстенную древнюю книгу. Увы, целый год барон верил поднятому вверх пальцу проходимца, его губам, вычитывающим очередную мудрость из старого фолианта. Ни Философского Камня, ни золота, само собой, Теофастус не увидел, зато было так интересно! Барон прожил тот год будто в каком-то волшебном мире, о тусклых годах бесцельной жизни в замке до приезда Великого Адепта и вспоминать не хотелось. Крах наступил неожиданно. Дело было в том, что Теофастуса, еще мальчиком научили читать и писать. Благородно рожденным это без надобности, но такова традиция их рода, ведь на гербе баронов — свиток и перо. А дело было так. Теофастус стоял за спиной алхимика, когда он вслух зачитывал очередную фразу из книги, ведя пальцем по строке. Теофастус слабо понимал латынь, но он мог прочесть по буквам любое слово, знал, как оно звучит. И в какой-то момент рыцарь осознал, что перед ним — жулик, ведь написано одно, а произносится — совсем иное! Барон вспомнил другую древнюю науку — как добиться правды от проходимца. Оказалось достаточным раскалить на огне ржавые клещи — прямо на глазах связанного «Великого Адепта» — и тот во всем признался. Все просто — алхимик был неграмотен. Когда-то в юности он прослужил три года у настоящего Адепта, молодая голова запомнила множество фраз, а уж составлять смеси помощник алхимика обучился в совершенстве. Барон хотел повесить проходимца, но потом вдруг вспомнил, в сколь безоблачно-счастливом состоянии пребывал последний год. И — всего лишь прогнал мошенника, даже не выдрав. А книгу, как оказалось — украденную у того, настоящего Адепта — оставил себе. И начал читать…

Прошли годы. Теофастус почувствовал в себе силы совершить Великое Делание. Осталось выждать благоприятного сочетания небесных сфер. Это случится сегодня ночью! Да, этой ночью можно собрать Эманацию — то, из чего путем долгих и сложных дистилляций числом двадцать восемь должен получиться Камнень, а уж дать ему созреть, пытая огнем две недели, он сумеет…

Прошло полгода. Теофастус совсем иссох, лицо посерело, одни глаза и остались. Но какое это имело значение? Ведь решающий момент близок, Великое Делание завершается, вот оно, на дне огромной, пара футов в диаметре, реторты — бесцветная, и, одновременно, играющая всеми цветами радуги Душа Камня. Кажется, она и веса не имеет, но не улетучивается, над стеклянным дном висит, как облачко. Даже запах в лаборатории почти выветрился, будто Эликсир даже через стекло реторты очищал все вокруг!

— Слово… В начале было Слово! Как же я забыл, надо произнести Слово! — спохватился Теофастус, еще секундой назад чувствовавший себя Великим Адептом — и растерявшийся сейчас, как неофит первого года, — Слово… Господи! — алхимик поднял серые глаза к потолку, как к небу.

Нечто на дне стеклянного сосуда завертелось, брызнули искры, клок бестелесной сущности начал формироваться в некую фигурку, отдаленно напоминающую человека — ножки, ручки, голова. Но все такое нечеткое, будто заготовка!

— Что же это? Я ведь все сделал правильно, но это не Элексир! Я не гомункулуса делал, а Камнень, в чем же дело? — чуть ли не взвыл Теофастус, — Или все дело в том, что я не сказал Слова? Что же делать, что делать?

Становилось все яснее, что труд многих месяцев был истрачен зазря. Бедный алхимик обхватил руками голову, с тоской взирая на происходившие изменения. Наконец, его лицо чуть прояснилось.

— Пусть будет гомункулус. Ведь маленького слугу могли изготовлять в реторте только Великие Адепты. Значит и я — Великий! Великий Адепт Теофастус! Я напишу свою книгу. А философский камень — я его сделаю в следующий раз. Но в чем же ошибка? Господи! — выкрикнул барон в новом приступе отчаяния.

Формирующийся гомункулус аж вздрогнул от последнего слова алхимика. Теперь и ручки, и ножки стали вполне четкими, розовенькими, стремительно сформировалось и лицо маленького человечка — это был старик с белой бородой, опускавшейся до самых ног. Одет он был в нечто, напоминающее рубаху, тоже белоснежно-белое, с длинными рукавами. А каков взгляд! Да эти глаза-бусинки просто метали молнии! Теофастус даже поежился. Но отступать было поздно.

— Я нарекаю тебя… Я нарекаю тебя… — второй раз за эту несчастную ночь барон споткнулся на слове, ему никак не удавалось выдумать имя.