Наталья Игнатова - Охотник за смертью Страница 33

И медленно сел, по-прежнему не отпуская Альгирдаса. Только забрал обе его руки в свою широкую ладонь, да покрепче прижал к груди черноволосую голову:

– Эйни, – произнес как можно мягче, – Эйни, это же я.

Плечи под его рукой вздрогнули. Не в попытке вырваться, нет, Альгирдас словно попытался спрятаться, стать как можно меньше, вообще перестать быть. Орнольф обнял его обеими руками, осторожно погладил по голове, укачивая, убаюкивая, стиснув зубы от острой жалости.

– Плачь, Эйни. Плачь. Тебе надо было поплакать. Ты заледенел весь, как каменный стал от боли, ну что же мне было с тобой делать, как отогреть? – он чувствовал, как одна за другой лопаются невидимые струны, раздиравшие душу Альгирдаса, как боль становится слабостью, просто слабостью, которая уйдет вместе со слезами. И все будет… лучше, чем есть сейчас. – Ты прости меня, Эйни. Я не буду тебя убивать, и Совету я сказал то же самое. Я здесь, чтобы защищать тебя, от всех – от Совета, от тебя самого, если понадобится.

Золотой ошейник, сгоревший вместе с мертвяками, куда проще оказалось сжечь, чем выбросить из памяти. И прав оказался Молот Данов, когда сделал ход вслепую и угадал: гордого конунга Альгирдаса научили просить. Научили так хорошо, что он убивает за напоминание об этом быстрее, чем успевает подумать.

«Защитник… – зло стучало в мыслях: – Ты же не спас его ни от рабства, ни от позора, ни от страшной смерти. От чего защищать его теперь?»

Конунг Альгирдас, Паук Гвинн Брэйрэ, молча плакал в его объятиях, заново, страшно, отчетливо переживая все. Ужас и беспомощность, безумную надежду, опустошающее отчаяние и боль, боль снова и снова.

Она уходила. Вместе со слезами. Оставляя в груди вместо себя темную пустоту. Но в этой пустоте уже не было холода. Во всяком случае, пока. Пока Орнольф прятал его от всего мира, нисколько не стыдясь ни его слез, ни своей нежности.

Потом они разговаривали, то есть Орнольф говорил, а Альгирдас молча сидел возле потрескивающего костра. Останки навьев – невесомый белый пепел – легким сквозняком кружило над полом, как первую снежную крупу в ноябре. Орнольф подбрасывал в огонь сухие доски от разломанных сундуков и рассказывал:

– Я тебя услышал пять дней назад. Даже сначала не понял, что это. Попробовал связаться с тобой сам, – ты не ответил. Ясно, что беда стряслась. Но где тебя искать? Веришь ли, в голову не пришло, что с тобой в твоем доме может что-то случиться. А я на Кайласе был, в долине мертвых: у них там пишачи безобразничать взялись, мешают добрым людям помирать пристойно, ну, Дау меня и позвал. Мы с ним прямо оттуда и посмотрели – с Кайласы же, сам знаешь, хорошо видно, – нет, никто из наших не умирал. Как это так может быть? Почему тогда ни я тебя не слышу, ни ты мне не отвечаешь. Дау говорит, не спеши, попробуй снова по крови поискать. Что, говорит, с Пауком сделается – он же и чародей знатный, и воин отменный. Я, дурак, и послушался… Не стал спешить.

– Паутина, – негромко произнес Альгирдас. – Ты ни в чем не виноват, Орнольф, это просто паутина. Я сплел ее, когда просил тебя дать мне время до рассвета, заставил раскаяться в том, что ты не успел спасти меня. И ты попался.

– Я мог бы успеть, если бы поторопился.

– Нет. Ты же не знал, где меня искать. А я… мне было страшно. Очень. Никогда я так не боялся. И я ушел.

– Ты же в золоте был.

– Представляешь, как перетрусил? – Альгирдас усмехнулся. – Да, сбежал, и золото меня не удержало. Эльне бросил и Наривиласа… ушел. Только сегодня вернулся, когда имя твое услышал. А так, не нашел бы ты меня ни среди живых, ни среди мертвых.

Он посмотрел в сторону выхода и обхватил колени руками:

– Светает…

– Я тебе нашел там тихое место, – бодрясь сообщил Орнольф, – тихое и темное.

Он вымученно улыбнулся, получив в ответ куда более живую, хоть и острозубую улыбку:

– Ты что, рыжий, мертвяка днем больше, чем ночью боишься?

– Сам как будто не боишься, – проворчал дан. – Пойдем, расскажешь мне потом, как это…

– Противно, – зевнул Альгирдас и неохотно поднялся, – как будто по шлему палицей приложили. Вроде на ногах стоишь, а вроде и душа отлетает.

В самом дальнем углу усыпальницы, в длинной стенной нише, где еще недавно стоял пущенный на растопку большой сундук, Орнольф постелил несколько одеял и соорудил из кожаного плаща плотный полог. Чтоб ни один лучик света не потревожил Хельга, пока тот будет спать мертвым… – тьфу ты! – глубоким дневным сном.

– Знаешь, – пробормотал Альгирдас, вытягиваясь на жестком ложе, – так странно… Эльне была живая, и я был жив, мы были вместе… как будто не три года, а всю жизнь, и в прежней жизни тоже. А сейчас она мертва. И я мертв. Мы умерли в один день, но мы не вместе. И я не знаю, где она… и очень надеюсь, что она не знает, где я. Но я все еще не понимаю, что ее нет.

Орнольф только вздохнул, не зная, что сказать. Ему не доводилось потерять любимую… Но если бы, не приведи боги, с Хаптой случилась беда, разве ему помогли бы слова?

– Потом станет легче, – произнес он убежденно, – со временем. Сейчас в это трудно поверить, но…

Он не договорил. Понял, что Хельг уже не слышит его. Солнце взошло, и остатки жизни покинули тело, бесцветные глаза застыли, глядя в пустоту. Орнольф подумал, протянул руку и закрыл Альгирдасу глаза. Так он меньше походил на мертвого… хотя, конечно, спутать мертвеца со спящим все равно было невозможно.

Эльне умерла. Какая-то мразь, погань, в подметки не годящаяся никому из Гвинн Брэйрэ, убила ее просто так, от злости или для развлечения. Люди убивали для забавы нисколько не меньше, а то и больше, чем нежить и чудовища. Орнольф вспоминал Эльне, свою «лиден систер». Сестренку… так сложилось у них сразу, еще в тот день, когда он увидел ее в первый раз.

Хельг позвал его на свадьбу, единственного из Гвинн Брэйрэ, и об этом долго потом говорили, мол, Паук опять все сделал поперек советов наставников, вопреки пожеланиям братства. По-своему, в общем. По-паучьи. А делов-то всех – женился, когда захотел, а не когда разрешили. Ему уже семнадцать было – конунг, не хуже славного Гудфреда, будет он у Совета спрашивать, когда ему жениться. А Эльне только-только четырнадцать исполнилось, и показалась она тогда Орнольфу ну совсем девчонкой. Нет, все при ней было, чего уж говорить, просто нрав не бабский, а… ну как у зайчика солнечного. Хельг ее Ланькой называл – это оленуха такая, маленькая совсем. И впрямь.

Смотрел на них Орнольф – и в те дни, и потом, когда в гостях бывал, – смотрел и диву давался: как же Хельг без Эльне раньше жил? Нрав у него, ну до того тяжелый – княжеский нрав, что тут скажешь, и рука не легче. Это с людьми он терпелив да спокоен, а с Гвинн Брэйрэ, да вот с Орнольфом хотя бы, ох-хо, не приведи боги слово поперек сказать. А тут льнет к нему нежная веточка березовая, в глаза заглядывает: