Рагу из тролля - Лана Димитрова Страница 8

Рован с удовольствием отметил, что его маленькое и последнее выступление имело грандиозный успех. Монна Перл печально смотрела на него и в дивных зеленых очах, кажется, даже слезы появились. И вот тут бы самое время сорвать с ее губ страстный поцелуй, который трактирщица запомнит, конечно, на всю оставшуюся жизнь, как вдруг послышался шум камнепада, гул, и низкое, утробное ворчание. Высунувшись из-за своего укрытия, лютнист в ужасе наблюдал, как из пропасти на мост лезет чудовище, и нельзя сказать, что староста преувеличил его ужасность, скорее уж наоборот, поберег чувствительное сердце бродячего поэта, чтобы оно не разорвалось на месте. Тролль был высок, в два человеческих роста, шкура у него была как у быка, по виду, так и из арбалета не пробьешь, клыки… да спасите нас боги познакомиться с такими клыками поближе. Маленькие глазки под тяжелым лбом, на лысой, круглой, как арбуз башке (уж головой это назвать язык не повернется) несколько прядей то ли длинной шерсти, то ли коротких волос. На все остальное Рован предпочитал просто не смотреть. Страшно. Тролль между тем сел на каменные перила моста, тяжело дыша, задрав морду к небу.

— Сейчас начнется, — шепнула монна Перл.

И началось. Как только солнце взошло, тролль запел. Вернее, завыл отвратительным диссонансом, старательно выводя какую-то ужасную мелодию, только ему одному понятную и приятную, потому что музыкальный слух Рована Сладкоголосого едва не приказал долго жить от таких издевательств. Но он закрыл глаза, чтобы было не так страшно, и запоминал, запоминал, касаясь пальцами струн лютни, пытаясь мысленно переложить то, что он слышит, на то, что ему предстоит сыграть. Тролль выл все пронзительнее, так, что смолкли все птицы вокруг и их можно было понять. А еще он не только выл, но и отбивал ритм кулачищем, от чего с перилл моста сыпались мелкие камни. Ничего не скажешь, чудовище вошло в раж, и поспевать за ним было очень трудно. Наверное, никто бы не смог, только ученик Тори Безумного. Мастер любил заставлять учеников повторять за ним незнакомую мелодию, и тех, кто не мог с первого же раза сыграть ее без ошибок, выгонял. Может быть, поэтому учеников у него было мало. По правде сказать, всего два за долгую жизнь гениального безумца. Но куда легче запоминать то, что имеет смысл, чем-то, в чем никакого смысла нет. Или все же есть? Ученику Тори Безумного начало казаться, что есть, но он боялся об этом думать, чтобы не вспугнуть. Понимание коснулось его души, как бабочка, решившая опуститься на плечо, и тут главное не шевелиться, замереть…

Тролль замолчал, и Рован выступил вперед, на мост, как на сцену. Умирать на глазах у Перл, так умирать красиво! Тролль повел носом и зарычал, распространяя ярость и зловоние. И то и другое вполне могло сбить с ног. Рован коснулся первым аккордом струн лютни, заставив себя не думать сейчас ни о чем. Просто не думать. Играть то, что он запомнил, самому стать музыкой, лютней, руками. Не думать, быть!

И он был. Песня тролля, сыгранная наоборот, оказалась прекраснейшей мелодией, которую певец когда-либо слышал. И самой печальной. Он играл и чувствовал тоску этого гиганта по уютным каменным пещерам в глубине скал, где всегда темно и прохладно. Чувствовал грусть по прежней жизни, простой, понятной, и отчаяние изгнанного и обреченного жить в мире новом, чужом. И нет надежды, только череда долгих дней и ночей, и этот мост, и никогда ему не вернуться назад. И от этого разрывается его каменное сердце, и от этого вся его грусть.

Рован вслушался в последний звук, затихающий в тишине утра, и открыл глаза. Теперь можно и умереть. Он сыграл главную песню своей жизни, ту самую, которая делает обычного певца Мастером, теперь и погибнуть не жалко, потому что свое предназначение он выполнил. Его сердце билось восторгом, и на чудовищную громадину он смотрел почти влюбленно, с благодарностью.

Тролль долго-долго всматривался в лицо певца, а потом вздохнул, как показалось Ровану, облегченно, и… и просто рассыпался мелкой каменной пылью. Она какое-то время висела в воздухе, а потом тихо осела на землю.

— Вот она, сила искусства, — уважительно донеслось из-за спины певца. Это монна Перл пришла в себя. — Раз, и все. А красивая песня была, красивая. Запомнил? Сможешь еще раз сыграть? Представляешь, лютнист, ты же, наверное, единственный на земле, кто знает песню тролля!

Рован сначала даже разозлился на трактирщицу, очень уж бесцеремонно она вмешалась в эпичность момента, прервав главный триумф всей его жизни. А потом задумался. А ведь он, и правда, единственный. Это же какая слава! Да сам король захочет услышать песню тролля, а он, Рован, еще подумает, играть ее или нет.

— Смогу, наверное. Да нет, точно смогу, — развеселился он. — Надо только записать на всякий случай.

Монна Перл кивнула.

— Записать — это правильно. Во всем порядок нужен. Вот сейчас мы порядок и наведем. В замок сходим, тебе же еще сотню золотых Черная Дама должна?

— Верно!

Настроение Рована от радостного взлетело до ликующего. Сотня золотых, прибавленная к тем двум, что он оставил в трактире, новая песня, звание спасителя и героя. Да будет благословен тот день, когда он свернул в сторону Видков! Все же он удачлив. Очень удачлив!

Не прошло и часа, как сияющий, будто золотая монета, певец, снова стоял перед дамой Маргаритой, хозяйкой замка. Стоял, подбоченившись, небрежно вертя в руках бархатный берет с павлиньим пером.

— Поздравляю, певец, — донеслось до него из-под черной вуали. — Ты совершил настоящий подвиг. Благодарю тебя за отвагу.

— Не стоит благодарности, прекрасная госпожа, — поклонился проходимец. Была ли госпожа действительно прекрасна, кто разберет, но даже самые страшные уродины любят комплименты. — Я лишь выполнил свой долг, не оставив добрых жителей Видков на произвол судьбы!

Из-под вуали донесся тихий смешок, и Ровану стало неуютно от мысли, что его, похоже, видят насквозь. Знают, что никакой он не герой. Что пытался бежать. Что все случившееся, по сути, лишь удача, большая удача, в которой никакой его заслуги нет. Если кому говорить спасибо, так матушке с отцом, что родили на свет не с медвежьими ушами и кривыми пальцами, да учителю, Тори Прекрасному, который гонял ученика так, что тот и во сне пел и играл. Но скромность никогда надолго не поселялась в сердце Рована Сладкоголосого, и это хорошо,