Абдул аль-Хазред - Некрономикон. Аль-Азиф, или Шепот ночных демонов

Абдул аль-Хазред

Некрономикон. Аль-Азиф, или Шепот ночных демонов

Труды и странствия, лишения и победы, утраты и обретения, самоотверженно выношенным плодом которых стало это повествование, а также его само до последней строки я посвящаю Ирине Азер – прекраснейшей из женщин Грядущего.

В шепоте демонов услышанное.Говорившими с ними рассказанное.В видениях, ими навеянных, явленное.В манускриптах, ими продиктованных, прочитанное.С изображений, ими изваянных, увиденное.В проистекшем из деяний их осмысленное.

Сквозь беспределья дали путь свой совершая,Вглядись, о сущий, в лики мирозданья.И мудрости, на них прочитанной, внимая,Прозри свое и их предначертанье.

В пути по вечности не праздно беспределье,Чредой в теченье вехи направляя.И воспылал огонь Всезарожденья,Пустое светом сущим наполняя.

В огне из тьмы родились свет и камень черныйВпервые от истоков предтеченья.Те свет и камень стали сущностью и формой,Друг друга обретя в совокупленье.

И засияло беспределье многоличьем,Потоком сущностей и форм вскипая.Они ж блистали превращений безграничьем,Друг друга множа, новых созидая.

Но вот идиллия особая сложилась,Неистово в ней Жизнь затрепетала,И форма, что материалом зародилась,Уже в безбрежье Существом предстала.

И вновь пучиной беспределье забурлило,Как острова, миры в себе рождая,Чтоб жизнь своим их многоличьем наводнила,Их сущности в свои преображая.

Они ж, сплетаясь и сливаясь, неизбежноВсе больших высей смысла достигалиИ искры разума зажгли в мирах безбрежья,А искры ярким пламенем вспылали.

А разум, движимый стремлением познаньяИ постиженья сущего в теченье,Понесся вдаль, неудержим в пылу дерзанья,Могуч во всех преград преодоленье.

Он проникал в глубины сущностей безбрежьяИ, мудрость поглощая с упоеньем,Умножив знаньем мощь свою в сто крат, чем прежде,Безмерной властью овладел с теченьем.

Ему подвластны стали дали и глубины,Теченье, вечность и деяний лики.Способен он нестись в бессмертье сквозь руиныМиров и форм к прозрениям великим.

Не всякий мертв из тех, кто, вечно недвижимый,В провале бездны темной пребывает,И даже Смерть в чреде веков непостижимыхВстречаясь с неизбежным, умирает.

Тот, кто в пути проникнуть в сущность смерти сможет,Великое усердно постигая,Во тьме почивши, тлен забвенья превозможет,И у путей его не будет края.

И обреченный роком в бездну быть низвергнут,Испив свой срок, отмеренный в теченье,Восстанью к свету будет мудростью подвергнутВ грядущее путей его стеченье.

Познавший сущности безбрежий и теченийГрядущее и бывшее постигнет.Идя чредой рождений и перерождений,Бессмертья и всесилья он достигнет.

Но путь познания тяжел, тернист и долог,Преодолим лишь истовым стремленьем,Неисчислимых жертв ценой жесток и дорог,Чреват с высот, достигнутых паденьем.

Проникнуть в тайное лишь два пути открыты.Один – великой мудрости познанье.Течет он средь веков грядущих и забытых,На стойкость посылая испытанья.

Лишь тяжкий труд – залог его преодоленьяДостигнуть цели свято устремленных,Несущих бремя сквозь страданья и лишенья,От устремлений плоти отреченных.

Второй сокрыт в созданьи формы многосущейЖестоких черных таинств совершеньем.В ней обретется сущность многих собирущий[1] –Их плоти изощренным разрушеньем.

Тот путь лишь алчный и жестокий выбираетИ, торопясь свой замысел исполнить,Существ несметных формы прахом обращает,Чтоб сущностями их свою наполнить.

Внимай, о сущий! Вот твое предначертанье:Метнуть свой жребий собственной рукою.Да будет путь твой озарен лучом дерзанья,Забвенью неподвластен и покою![2]

Предшествие

Двуликая Ночь

И приходит Ночь…

Знойный изнурительный день, наполненный жестким и плотным, почти осязаемым светом немилосердного и неумолимого солнца, сменяется наконец прозрачными бархатными сумерками, несущими умиротворенность и предвкушение блаженного отдыха. Напряженные усилиями члены расслабляются, разморенное жарой тело дышит легко и радостно. Можно наконец освободиться от душного необъятного халата и шемага и подставить ветру обнаженную голову. Ветер, который днем, налетая жестким потоком, обжигает лицо и руки упругими струями жара и песка, заставляет глаза слезиться от пыли и скрипит песком на зубах, сейчас нежно обнимает и ласкает кожу, словно атласное покрывало. Ветер этот живителен: он уносит напряженность из тела, тяжесть из головы и проясняет мысли. Он наполняет грудь легким воздухом, отчего кровь начинает быстрее струиться по жилам, проникая в самые дальние и глубокие уголки тела и принося в них целебные соки, отчего приходит неописуемое блаженство.

Сумерки смягчают дневные цвета и тени, которые режут глаза своей неестественной резкостью и вместе с тем расплываются и предательски искажаются, колышась в мареве. Сумерки делают их приятными и гармоничными, постепенно блекнущими и уступающими место спокойным серым тонам, все более сливающимся по мере сгущения темноты.

С наступлением сумерек вместе с освобождением восприятий многократно расширяется мир ощущений. В остывающем воздухе явственно проступают запахи пустыни, притупленные днем ее горячим дыханием, иссушающим и обжигающим нос изнутри. От него не спасает даже повязка на лице. Окружающий мир кажется совершенно лишенным запахов, и диву даешься, насколько пестр букет ароматов этого, казалось бы, совершенно пустого мира. Пробивающаяся сквозь толщу песка к поверхности влага уже не высыхает сразу и не уносится горячим ветром, а, слегка смачивая пыль и песок, наделяет их собственным, хотя и мало примечательным ароматом, который, однако, хорошо оттеняет другие, позволяя определять окружающее. Пустынная растительность, несмотря на свою скудность и чахлость, пахнет в это время настолько сильно и освежающе, что неудержимо влечет к себе животных и людей. Запахи же пробегающих поблизости животных в этом букете ощущаются особенно резко, напоминая о том, что пустыня все-таки не мертва. Источник воды сразу выделяется среди этого смешения оттенков, так как имеет в пустыне особое значение для всего живого, а недалекий оазис источает истинное великолепие, присущее лишь дыханию самой жизни. И ко всему этому разнообразию неизбежно примешиваются запахи, которые путник принес с собой. Это запахи огня и дыма костра, отзывающиеся в душе теплом и уютом домашнего очага, ароматы согревающейся еды, пробуждающие естество от бесплотных грез. Холсты шатра, кожа и металл, ткани одежды, пропитанной многодневным по́том, разнообразная утварь, упряжь верблюдов и лошадей, разогретые за день, тоже отдают остывающему воздуху свои источения. Они напоминают ищущему о том, что он пришел из мира людей, и мучительно терзают сердце вопросом: суждено ли ему вернуться в него. Дурманящий же дымок опиумной курильницы возвращает в мир грез о великих тайнах, во имя открытия которых он покинул свой мир и пришел в этот гибельный край, обрекши себя на бесконечные скитания и лишения, а может быть, и на смерть.

С исходом знойного дня обостряются также ощущения вкусов. Днем пересохшие рот и язык почти не могут отличить куска лепешки или вяленого мяса от лоскута мешковины. С наступлением же вечерней прохлады еда раскрывает весь удивительный букет своих вкусов и ароматов, и даже глоток застоявшейся в бурдюке воды изумляет разнообразием оттенков. Свежедобытое нежное мясо, кажется, само тает во рту, а терпкий чай и упоительный рахат-лукум будят воспоминания об усладах далекой и привычной городской жизни.

Звуки, не заглушаемые больше пронизывающим слух, словно стрела, звоном раскаленного песка в дрожащем знойном мареве, тоже, как бы просыпаясь, проступают все отчетливее. Ветер уже не завывает в дюнах, а почти беззвучно шепчет свои таинственные заклинания. Иссушенные кустики оживленно переговариваются между собой в его порывах. То здесь, то там слышатся шорохи пробегающих ящериц и мышей или монотонный шелест проползающей змеи. Если прислушаться, можно явственно различить журчание воды в источнике, хотя он находится на расстоянии полета стрелы. Вслушиваясь в эти голоса пустыни, невольно проникаешься благоговением, понимая, насколько велика, безгранична и всесильна жизнь, творящая свое даже в таких бесплодных уголках мира. Тихое же потрескивание костра, всхрапывание верблюдов и позвякивание их колокольчиков, редкий лай собак и приглушенные голоса в лагере вселяют гордость за то, что человек способен в угоду стремлениям своих души и разума покорять самые непокорные дали.