Дмитрий Володихин - Золотое солнце Страница 40

Гребня у меня, разумеется, тоже не было, а ведь такое добро надо расчесывать, пока влажное, иначе так перепутается... Но все, что я могла для него сделать, это подсушить его роскошную гриву остатками зеркального облачения. Какая все-таки замечательная ткань, прах ее побери, не хуже льняных полотенец воду впитывает.

За все это время Малабарка не проронил ни слова. В конце концов я начала ощущать от этого некоторую неловкость: я не умела понять, приятно ему или же он просто из уважения ко мне покоряется женскому капризу. Я всегда так плохо разбиралась в людях...

— Твои волосы... Они даже влажные вьются. — Я сказала это только для того, чтобы как-то сломать эту стену молчания. — Ты — человек моря, и они — как волна за волной... А я человек берега, и у меня они прямые, как трава. И жесткие, как трава, которую сожгло солнцем... — По-моему, неловкость между нами лишь усилилась оттого, что я все это выговорила, и я окончательно смешалась.

— При том, что у вольного народа волосы чаще прямые, а у ваших лунных, наоборот, волнистые. — В глазах Малабарки что-то мелькнуло, когда он это сказал, и я вдруг поняла, что он с не меньшим усилием пытается сломать эту стену неловкости со своей стороны. — Но мы с тобой — неправильные.

— Да, — я попыталась улыбнуться ему, — мы оба неправильные. И видимо, с самого рождения.

Неожиданно он протянул руку и взял в горсть мои волосы:

— Не жесткие. Кто это вбил тебе в голову?

В безумии отречения я отхватила волосы где-то по линии подбородка, то, что осталось, даже шею мне не прикрывало. Поэтому Малабарка, трогая их, невольно коснулся моей шеи на полпути между ухом и затылком — и от этого прикосновения я так и вздрогнула.

— Никто не вбил. Просто они в любую прическу ложатся с огромным трудом. — Я произнесла это, как в тумане, лишь бы отвлечься от прикосновения, которое ударило меня, словно молния из хвоста недобитого рыбаками ската. — Вот возьму теперь и буду всю жизнь так носить, а то с длинными одна морока.

— В Империи так ходят только рабыни. Не боишься?

— Тогда чуть-чуть отпущу, чтоб можно было на затылке стянуть. Но ни в коем случае не длиннее, чем у тебя сейчас: то, что длиннее, в костре сгорело... А ты что, хочешь увезти меня отсюда в Империю?

— Больше некуда. Маг’гьяр не терпят чужаков. Куда еще? Не в Ожерелье же. Там нас продадут в рабство на третий день.

— И не в Имлан, прах его побери совсем... — Слова цеплялись одно за другое, но все это уже не имело никакого значения. Мы выговаривали их, как во сне, словно пытаясь отгородиться от того, что творилось с нами обоими — да, и с Малабаркой тоже, я понимала это каким-то уголком сознания, которого у меня раньше никогда не было...

Я зачем-то протянула руку, желая еще раз поправить его влажные волосы — он невольно отступил на шаг, чуть повернулся... Лунный свет окатил его с головы до пят, отразился в обсидиановой черноте глаз. Глаза из моих снов. И эта поза вполоборота, когда свет немыслимо резко обводит линию скул — тоже из снов, он бы и нарочно так не встал. Его ноги босы — не пожелал мочить сапоги в ручье, и правильно сделал, — рубашка чуть приспущена с плеч, и тонкий кожаный шнурок, с которого он сорвал гадальный кубик, перечеркивает ключицы, словно тонкий порез с уже запекшейся кровью... О высокое небо, все силы земли и моря, почему же я только сейчас осознала эту его красоту, ничего общего не имеющую с привлекательностью внешней оболочки? Я же всегда так гордилась, что умею видеть не только глазами!

— Это все-таки ты... — еле слышно слетело с моих губ. — Прости, что прежде не признавала тебя в таком обличье...

Я не успела договорить. То самое стремительно-легкое движение из моего последнего сна — я узнала его и на мгновение испугалась, коротко вскрикнув, — но в его руке не было никакого ножа (да и не могло быть, он уже стал моим), и он не бросил меня на песок, а, наоборот, подхватил на руки, опалив плечо дыханием:

— Ланин... Девочка моя...

И тогда я обвила руками его шею и торопливо, неумело коснулась губами того, до чего дотянулась — кажется, скулы. Капля с его волос упала в вырез моей рубашки, скользнула по левой груди.

— Я нашла тебя...

— Нет, я нашел тебя. — В следующий миг его губы медленно и неотвратимо накрыли мои. Долго, мучительно долго, я извернулась и снова встала на землю, но он каким-то образом не позволял мне прервать поцелуй, и тогда уже я сама потянула его за собой на песок.

Он рывком сбросил рубашку, укладывая меня так, чтобы я легла на нее головой и плечами. Его рука проникла под мою одежду, торопливо скользнула по кончикам груди... Небо, это было почти как ожог по силе своей! Я уже задыхалась, мне не надо было никакого искусства — мое тело жаждало немедленного соединения. И он не обманул этой жажды, ибо и в нем не осталось силы владеть собой. Мои пальцы едва-едва успели понять, как гладка его кожа и как неприятно рвут эту гладкость старые шрамы...

Когда мы слились, с моих губ сорвался не стон — крик. Остро, ослепительно, не дробясь на отдельные вспышки — сплошным водопадом, лавиной, не давая перевести дыхания... Я давно не слышала своего голоса, я выпала из пространства и времени и уже не понимала, что плывет перед моим затуманенным взором — реальный Малабарка со спутанными прядями мокрых волос или золотое видение из сна... Да, золотое, это было почти грехом — представлять его в серебре, а не в золоте! Они были здесь оба, и были — одно. А меня вообще не было, я сгорала, возрождалась и снова сгорала в тот же миг, и никогда, даже под угрозой пытки, не смогла бы после сказать, сколько это длилось — десяток мгновений, полстражи или вечность...

Прежняя Ланин никогда бы не смогла так — и слава, уж не знаю кому, что пляска у костра просто отменила прежнюю Ланин, как изживший себя указ правителя.

Крика Малабарки я тоже не слышала. Я просто знала, что с ним сейчас творится то же самое, но не могла сказать, ни откуда я это знаю, ни что он делал со мной, а я — с ним. И когда мы наконец вновь стали отдельны друг от друга, я еще долго лежала без движения, и наслаждение медленно стихало во мне — каждый новый толчок был чуть слабее предыдущего...

— Люблю тебя, — шепнула я, бессмысленно глядя в разверстое надо мною звездное небо. — Люблю тебя, как никого никогда не любила — и люблю того, кто послал мне тебя. Люблю, люблю, люблю...

— Люблю тебя, — эхом откликнулся Малабарка, садясь рядом со мной на песке. — Ты мое чудо.

— Ты мое золотое солнце. — Я нашарила его кисть и прикоснулась к ней губами. Затем напрягла кончик языка и аккуратно тронула им его ладонь, внутреннюю сторону запястья, изгиб локтя... — Теперь мы с тобой окончательно едины. Отныне и навеки. То, что нас связало, превыше любых таинств.