Дмитрий Володихин - Золотое солнце Страница 41

Вместо ответа он просто провел рукой по моему обнаженному телу — одежда лежала рядом, но я не помнила, как снимала ее. Или это тоже сделал Малабарка? Медленное, скользящее движение от груди к бедру, почти не ласка, словно глаз ему было недостаточно и он пытался рассмотреть меня кончиками пальцев...

— Ты совершенна, птица моя огненная. — Я и не подозревала, что его голос может быть так нежен. — Сотни женщин видел я прекраснее тебя, но ты одна — совершенство. Как волна. Или как звезда рассвета. Или как утренний ветер...

Приподнявшись на локте, я тоже села на песок — боком, опираясь на правое бедро — и снова обвила руками шею Малабарки, прижимаясь к нему всем телом. И даже так я продолжала ощущать кожей его шрамы — сколько же их у него, с ума сойти! Даже у степных наемников (они часто ходят обнаженными по пояс) я ни разу не видела такого количества.

— Все твое тело — в отметинах прежней жизни, — тихо-тихо сказала я прямо ему на ухо. — Только на лице — ни единого шрама... Словно судьба нарочно хранила тебя, чтобы в означенный день я смогла узнать ее послание...

— Что за послание? — Он чуть напрягся, но не разжал объятий. — Ты имеешь в виду наше сходство, словно в нас одна кровь? Ты ведь заметила.

— В общем, да. — Я потерлась о плечо Малабарки, чтобы откинуть прядь волос, некстати упавшую мне на лицо. — Я ведь раньше тебя во сне видела, много раз... то есть не совсем тебя, но мужчину, схожего со мной лицом именно как одна кровь. И это сходство лиц — знак общей участи, не могу сказать, откуда я это знаю, но вот знаю.

— Даже так? — На лице Малабарки проступил неподдельный интерес.

— Да. Правда, на нем было облачение властителя, и еще... он словно старался пробиться ко мне откуда-то издалека. Даже заговорить не мог и не слышал моих слов. Теперь мне кажется, что это наши поганые дети Луны его ко мне не подпускали, вплоть до того, что нарочно отметили его знаками своего служителя, чтобы сбить меня с толку. — Я скрипнула зубами. — Гадины проклятые! Но, наверное, когда я проникла в храм, преграда между нами отчего-то стала тоньше — опять же не знаю, где здесь причины, а где следствия. И тогда ему было дано прийти ко мне в твоем обличье — вот потому я и сказала про послание судьбы...

— Значит, общая участь? — Малабарка коротко хмыкнул. — Мне тоже были знаки на этот счет. Так что все именно так, как ты говоришь. Кроме одного.

— Чего же?

— Кто бы ни был тот, из сна, я не послание от него. Он — послание от меня. Запомни это.

— Пусть даже и так. — Я еще крепче прижалась к Малабарке, и неожиданно волна терпкого желания нахлынула на меня с новой безумной силой. — Главное, что ты со мной. Теперь и всегда...

Он как-то странно заглянул мне в глаза, уголки губ чуть дрогнули в подобии улыбки:

— Твое тело снова жаждет моего. — Скорее утверждение, чем вопрос. Незримая искра уже проскочила сквозь кожу и теперь зажигала в нем такой же пожар, как во мне. Хотя и угли прежнего еще не остыли...

В ответ я снова напрягла кончик языка, но на этот раз тронула ямку над его ключицей.

— Страсть твоя бездонна... — Теперь уже его сильные руки повлекли меня на песок. — Никто и никогда прежде не добирался до ее дна, может, и я не доберусь. Просто прими от меня этот дар — и одари в ответ, девочка моя...

На этот раз мы очень старались быть ласковыми друг с другом, но неведомая сила, колдовское варево из судьбы и желания, вновь властно повлекла нас друг к другу, едва позволив попробовать кожу другого на вкус... и снова круговорот смерти-рождения, неведомо сколько длящийся... Может, и к лучшему — раньше в близости я только брала, считая это единственно допустимым для женщины своего положения и способностей, жадно принимала ласки, почти ничего не давая в ответ. И теперь, впервые в жизни пожелав сама оделить другого, испугалась, что не сумею сделать это должным образом. Но все к лучшему — мы снова были едины, и ничто не могло быть правильнее. Просто был берег моря, как в моем давнем видении, и тень моих снов была со мною наяву, и от одного этого прекраснее, чем в самых лучших снах...

Каким-то образом мы перекатились по песку, и в тот миг, когда я оказалась сверху, крик Малабарки вплелся в мой стон — теперь я его услышала.

Потом мы долго лежали на песке, приходя в себя, не видя ничего вокруг — даже друг друга. Слова были абсолютно не нужны, да мы оба и не умели говорить уместные слова. Изредка наши руки пытались встретиться, но его пальцы натыкались на мое бедро или мои — на его спину... В любом случае в этих прикосновениях уже не было ничего, кроме теплой и странно несмелой благодарности, третий заход был невозможен и не нужен.

Первым нарушил молчание Малабарка:

— Надеюсь, это не оскорбит тебя... Полагаю, ты хочешь есть.

— В гроте еще остались печеные ракушки. — Я потянулась и неторопливо поднялась на ноги. — Пойдем? — И, прихватив одежду, медленно двинулась к гроту, зная, что Малабарка смотрит на меня. Пусть запомнит меня такой, под водопадом лунного света, а одеться можно и у костра.

Наверное, так счастлива я не была никогда в жизни. Я не из тех, кто умеет жить текущим моментом, но сейчас весь страх, все лихорадочные расчеты вариантов спасения — все это откатилось куда-то в небытие. Осталось только тепло костра, вкус нежного мяса во рту, сильная рука Малабарки, то и дело касающаяся моей, память о безумном восторге слияния и предчувствие чего-то сияющего впереди.

Машинально я вертела в руках обломок ракушки — точнее, самую ее сердцевину, нечто среднее между изящным жезлом и рукоятью кинжала искусной работы. Или крохотным сосудом для благовоний — верхняя часть внешнего края откололась так, что стала похожа на ручку кувшинчика... Неожиданно мне в голову пришла замечательная идея.

— Малабарка, — попросила я, — ты не мог бы подарить мне свой шнурок с шеи? Все равно он тебе ни к чему — кубик твой в огне сгорел...

— Держи. — С некоторым удивлением он сдернул шнурок через голову и протянул мне. — Зачем он тебе?

— А вот зачем. — Я развязала концы, продернула шнурок в «ручку кувшинчика» и, снова связав, повесила на шею. Закачавшись под моей грудью, сердцевина ракушки обрела еще большее сходство с флакончиком для благовоний. Малабарка смотрел на все это, как мне показалось, несколько скептически:

— Красивая безделушка...

— Извини, Малабарка, — перебила я его, — но вот сейчас ты действительно ничего не понимаешь! У меня ведь жених до свадьбы умер, я была илрессан — «вечно скорбящая». Мне НИЧЕГО цветного в одежде не полагалось, я даже фиалку в волосы воткнуть не имела права! Только черно-бело-серое, и так почти десять лет. А теперь, когда я все это послала в бездну... Смотри, она же огненно-розовая, как заря! Как заря нашей новой жизни! И мне ее можно, мне теперь можно все, что ни захочу!