Алексей Калугин - Синдром Лазаря

Алексей Калугин

Синдром Лазаря

Многое и другое сотворил Иисус:

но если бы писать о том подробно,

то, думаю, и самому миру

не вместить бы написанных книг.

Живым не дано знать, что такое смерть, а для мертвых понимание этого уже не имеет значения. В смерти нет страдания. Точно так же, как не несет она с собой и избавления от страданий. В смерти нет ничего. Потому что смерть – это небытие. Но совсем не в том смысле, как понимают это живые. Небытие, дверь в которое открывает смерть, невозможно описать словами, потому что ТАМ не существует ни слов, ни образов, ни движения.

Людям, стоящим у смертного одра друга или родственника, кажется, что они видят процесс умирания. На самом же деле смерть – это один бесконечно короткий миг, за который просто невозможно что-либо почувствовать или осознать. Смерть – это не переход к новой жизни, а разделительная черта, переступить которую никому и никогда не удастся, потому что в момент смерти даже само время превращается в ничто. В момент смерти человек оказывается в финальной точке, к которой движется мироздание, – после нее уже никогда ничего не будет. Едва лишь соприкоснувшись с ней, мысли, чувства, желание, которыми жил человек, в одно мгновение превращаются в АБСОЛЮТНОЕ НИЧТО.

Так происходит со всеми. Так было и со мной. Я не знал о том, что умер, до тех пор, пока вдруг не услышал слова, обращенные ко мне:

– Лазарь! Иди вон!

Я не мог понять, откуда доносятся эти слова, потому что не знал, где нахожусь. Но голос, который произнес их, был столь требователен и такая властная сила звучала в нем, что я, помимо желания и воли, сделал попытку подняться. Сделать это оказалось невероятно трудно – я не чувствовал своего тела. Но зато теперь я знал, что был жив, хотя пока еще и не понимал, как это могло случиться, потому что вместе с осознанием собственного бытия ко мне вернулись и воспоминания.

Я вспомнил о страшных болях в животе, мучивших меня на протяжении одиннадцати дней. На двенадцатый день я лег и уже не смог подняться. Сестры, Марфа и Мария, как могли старались облегчить мои страдания. Но мне уже ничто не могло помочь. Под вечер, за час до захода солнца, я умер.

И вот теперь я снова осознавал себя живым. Но этого не могло быть.

Я снова попытался подняться на ноги. На этот раз мне это удалось, но я почти не мог двигаться из-за пут, стягивающих мои ноги и руки. Глаза мои были открыты, но я видел только тусклый свет, и более ничего. Но зато я мог слышать. И слух мой улавливал приглушенные голоса людей. Преодолевая сопротивление пут, я медленно двинулся в том направлении, откуда доносились голоса.

Я шел, и свет становился все ярче. Но я по-прежнему ничего не видел. Я чувствовал страх, потому что не знал, где нахожусь и что со мной происходит. Я был мертв. Я не мог видеть никакого света, не мог слышать ничьих голосов и уж подавно не мог двигаться.

И вдруг голоса, которые по мере моего продвижения вперед становились все отчетливее, разом смолкли. Тишина была настолько глубокой, что мне показалось, будто я вновь провалился в вечное безмолвие.

Внезапно тишину разорвал пронзительный женский крик, в котором слились воедино ужас и мистический экстаз.

– Развяжите его, пусть идет! – властно приказал кому-то тот же голос, что позвал меня из Небытия.

Я почувствовал несильные толчки с обеих сторон. Затем кто-то положил мне руку на затылок, требуя, чтобы я опустил голову. Как только я сделал это, с глаз моих спала пелена. Оказалось, что все это время мне не позволял видеть платок, которым обвязывают голову покойного. Несколько человек быстро освободили руки и ноги мои от погребальных простыней и, побросав их на землю, отошли в стороны.

Я стоял у входа в пещеру. Рядом лежал большой камень, которым до того, как его откатили в сторону, был завален вход. Должно быть, это та самая пещера, в которой я был погребен. Вход в пещеру полукругом обступали люди. По большей части это были жители Вифании, моего родного селения. Но некоторых из них я видел впервые. Люди смотрели на меня, а я не мог понять, что выражают их лица – восторг или ужас. Радость я увидел только на лицах моих сестер, Марфы и Марии, которые молча плакали, утирая катящиеся по щекам слезы концами накинутых на плечи платков.

Впереди толпы, всего в двух шагах от меня, стоял невысокого роста человек с рыжеватыми длинными волосами и небольшой бородкой, очерчивавшей его узкое лицо с выступающими скулами и длинным носом, на котором, словно маска, застыло выражение самодовольной гордости. Окинув меня взглядом, каким ваятель смотрит на законченную работу рук своих, он обернулся к тем, кто стоял за спиной у него, и, воздев правую руку к небу, громко и отчетливо произнес:

– Не сказал ли я вам, что если будете веровать, то увидите славу Божию!

Люди, один за другим, начали падать ниц.

– Верую!.. Верую!.. – доносились восторженные, истерические крики со всех сторон.

Я поднял голову и посмотрел на небо. Солнце находилось почти в зените, и ни единое облачко не отбрасывало на землю тени. Удивительным было то, что я не чувствовал тепла солнца и свет его не раздражал моих глаз. Я мог смотреть на солнце широко раскрытыми глазами, и даже слеза не затуманивала мне взгляд.

– Лазарь!.. Лазарь!..

Ко мне бежали сестры мои, Марфа и Мария.

Улыбнувшись, я открыл им свои объятия, но в шаге от меня сестры остановились. На лицах их появилось выражение неуверенности и растерянности. Казалось, они не узнают во мне своего любимого брата. А губы Марии к тому же еще исказила едва приметная гримаса брезгливости. Приподняв руку, в которой у нее был зажат угол платка, Мария прикрыла материей низ своего лица.

– Что?..

Голос мой прозвучал хрипло, потому что во рту у меня не было ни капли слюны, а язык был похож на сухую, обсыпанную песком губку.

Я откашлялся, пытаясь прочистить горло.

– Что случилось? – произнес я уже куда более уверенно.

– Его благодари! Его! – со слезами в голосе заголосила Мария. – Это он воскресил тебя! Славься, Сын Божий!

Рыжеволосый обернулся и посмотрел на меня с надменной улыбкой.

Да, теперь я узнал его. Это был Иисус из Назарета. Про него говорили разное. Одни называли его Господом и Сыном Божьим, который одним словом умел расположить к себе людей, излечивал прикосновением руки прокаженных и возвращал слепым зрение. Другие считали его лжецом и хитрым пройдохой, не способным ни на один вопрос дать ясный, вразумительный ответ.

– Ты был мертв, Лазарь! – обратилась ко мне Марфа, так же, как и сестра, прикрывавшая рот и нос краем платка. – Четыре дня пролежал ты в погребальной пещере! И только он, Сын Божий, заставил тебя подняться из гроба и вновь сделал тебя живым!

– Живым… – не зная, что сказать и как объяснить сестрам и всем остальным свое нынешнее состояние, я провел сухим языком по покрытым коростой губам.

– Славься, Господи! – истово прокричала Марфа и, взмахнув руками, простерлась ниц в пыли у ног Назаретянина.

Следом за ней упала на землю и Мария.

Я опустил взгляд и посмотрел на свои руки. Они были покрыты синими и фиолетовыми пятнами, а ногти казались черными. Разве это руки живого человека?

– Тебе следует вымыться, Лазарь, – с усмешкой заметил Назаретянин. – Погода нынче жаркая, а ты, как-никак, четыре дня пролежал мертвым. От тебя смердит. Даже сестры брезгуют к тебе прикоснуться.

Сам я не чувствовал никакого запаха, но готов был поверить Назаретянину – за четыре дня протухнет любой кусок мяса, даже если прежде он назывался человеком.

Должно быть, слова Назаретянина задели Марфу, потому что она тут же подбежала ко мне и, схватив за локоть, повлекла в сторону, где находился наш дом.

– Пойдем, пойдем, Лазарь, – негромко приговаривала сестра. – Ты вымоешься, переоденешься в свежую одежду, и все снова будет как прежде…

В последнем я как раз очень сильно сомневался. Но я молча следовал за сестрой, не решаясь ничего возразить. Да и что я мог сказать, если в отличие от меня она знать не знала, что такое смерть?

Прежде чем забраться в бадью с горячей водой, которую приготовили для меня сестры, я тщательнейшим образом осмотрел свое тело. Все оно было покрыто синими и фиолетовыми трупными пятнами. А на внутренних поверхностях бедер и внизу живота – в тех местах, где уже начался процесс разложения, – пятна имели зеленоватый оттенок.

Наверное, лицо мое было покрыто такими же отвратительными пятнами. По счастью, медное зеркало, которое я взял с полки, придавало всему, что в нем отражалось, желто-коричневые тона. Единственное, что я мог сказать, взглянув на себя в зеркало, так только то, что вид у меня был осунувшийся: глаза запали, нос заострился, щеки обвисли.

Забравшись в бадью, я не почувствовал прикосновения воды к своему телу. Я не мог сказать, насколько вода горячая, поскольку кожа моя вообще ничего не чувствовала. Возможно, это может показаться странным, но меня вовсе не пугала и даже не удивляла бесчувственность собственного тела. Я был мертв, а мертвый не должен ничего ощущать.