Роман Подольный - Легкая рука

Роман Подольный

Легкая рука

Маленькие повести

Скрипка для Эйнштейна

Телефонный звонок.

— Леру!

— Ошибка.

Телефонный звонок.

— Юлю.

— Извини, Лева, я жду очень важного звонка.

— Николая.

— Сейчас позову.

Брат берет трубку и говорит, говорит, говорит.

Я показываю ему кулак. Не обращает внимания. Кончил разговор. Ушел в свою комнату.

Я сижу у телефона. Ведь сегодня в “Комсомолке”… Это мог сделать только Витя. Значит, он в Москве.

Собственно говоря, его звали Витольдом. И он откровенно завидовал. Всем, носившим более человеческие имена. Он вообще многим завидовал. И будет…

Я помню Витю столько же, сколько себя. Лучший друг старшего брата. У одного костяшки на правой разбиты — значит, у другого скула рассечена, но ничего. Будто так и надо. У одного двойка — и у другого. Прогуливали вместе. И в классном списке фамилии рядом. Потом уже, классе в восьмом, Николай вырвался. Призы на олимпиадах. Курсы при МГУ. Физмат.

— Завидую! — сказал Витольд, засыпавшийся на экзаменах.

Мне было всего двенадцать лет, что я понимала, пигалица, но тогда в первый раз это слово меня обожгло. А сколько раз я его слышала раньше…

Помню:

“Люди в кино идут, а мы на уроки. Завидую. Пошли, Коля?”

“У людей змей летает. Завидую. Сделаем, Коля?”

“С какой девушкой парень идет! Завидую. Познакомимся, Коля?”

Отец бывал в командировках, мамы давно не было, Коля таскал меня за собой.

“Ну сестра у тебя! Не завидую”, — говорил Витольд время от времени.

— Завидую! — повторил Витольд. — У соседей папахен на Севере три года проработал, “Волгу” купил.

— Пока, пацанка! — кинул он мне. — До встречи через три года, Николай. Я уже завербовался.

— Легкий парень, — сказал отец. Непонятно сказал. То ли в осуждение. То ли…

Потом Витя приехал. Затискал Кольку в объятиях. Хлопнул меня по плечу. Стал рассказывать про парня с зимовки.

— Йог, настоящий йог. Час на голове стоит. Два — стоит. Завидую. Он еще и животом шевелить умеет.

— Как с автомобилем? — весело спросил Николай. — Скоро покатаешь?

— Автомобиль? — Витя удивился. — Ах, да! Так я ж его давно купить могу. Неинтересно. Вот у нас один парень в шахматы… по переписке мастером стал. Завидую!

— Сильно завидуешь?

— Не очень. У меня уже первый разряд. А вот Трофимов у нас на стометровке в десять и пять десятых укладывается. Завидую.

— Как решил с институтом? Куда поступать будешь? — озабоченно спросил Николай.

— Вспомнил! Да, я в этом месяце до отпуска должен последние экзамены на заочном мехмате сдать. Вступительные у меня в Магадане приняли, а потом в год по четыре семестра укладывал. Не хуже кого другого… Времени много было. Завидую!

— Кому?! — Николай откровенно любовался товарищем.

— Да тем, кто на зимовке на следующий срок остался. Сколько сделать можно! Я вот не выдержал. Москвичам позавидовал.

— Легкий парень, — сказал отец. Осуждения в его голосе теперь совсем не было.

Он исчезал, завидуя кому-то, и появлялся снова, продолжая завидовать, но уже кому-то другому. У аэродрома его охватывала зависть к уезжающим. У кинотеатра — к зрителям. У ресторана — к тем, кто сидит внутри.

— Ка-акого они цыпленка табака едят. Пойдем, ребята!

— Юлька молода еще, — возражал Николай.

— Молода! Завидую. Сколько ей еще жить-то! На семь лет больше нас, а если еще учесть, что женщины дольше лямку тянут…

Он завидовал — не обидно ни для себя, ни для других — всему. Хорошему стихотворению и замшевому пиджаку. Значку альпиниста и портрету в газете. И сам печатал стихи. И тут же переставал их писать. А замшевый пиджак надел два раза. Значок альпиниста он даже получать не пошел. “Мой же он”, — пожав плечами, объяснил нам с Николаем.

Но однажды Николай, вместо “молода еще”, сказал: “Что ж, пошли”. И мы ели этого самого цыпленка и пили какую-то кислятину.

— А сестра-то у тебя, — вдруг сказал растерянно Витольд, — завидую…

— Заведи себе, — засмеялся брат.

Но Витя не принял шутки. Он прикусил губу.

Я испугалась. Он ведь всего умеет добиться. Я его полюблю. Он на мне женится. А потом чему-нибудь еще позавидует. Чьему-нибудь мужу. Китобою. Разведчику. И влюбится. Уплывет. Исчезнет. Не хочу!

Надо пошутить. Сбить тон. А то вон Николай уже серьезное лицо сделал.

— Вить, а есть на свете кто-нибудь, кому ты никогда не завидовал?

— Дай подумать, — он не отводил от меня цепкого взгляда. — …Нет! Всем завидовал.

— И несчастным влюбленным? — хмуро спросил Николай.

— Так они же стихи пишут! Сонеты, как Шекспир. Поэмы. Завидовал!

— И калекам?

— Да. Иногда. Испытание! Вынес ли бы я? Болезнь, муку, страдание… Они знают. Я — нет.

— …И этим лабухам, что для пьяных играют?

— Господи! Конечно! Они ведь столько видят всего. Бальзак бы им позавидовал, не то что я.

— А тому, что они музыку понимают? — спросила я.

— Да нет, пожалуй. Они — музыку, я — шахматы. Слуха нет у меня, и не надо. Этюд Рети им, понимаешь, покажи — посмотрят, как баран на новые ворота. И — будто так и надо. Точно музыка вправду выше шахмат. Дискриминация! Каждому — свой вид любви. Как это у Маяковского:

И знал только бог седобородый,Что это животные разной породы.

Вот и мы с ними — разной породы. Колька. В детстве-то меня крутило из-за музыки, — он говорил это не мне, а Николаю, но смотрел на меня. — Казалось, это заговор всего человечества против меня. Одного. Кто играет на скрипке, кто хлопает ему. Разделение труда. Выйдет этакий кудрявый баранчик, положит подбородочек на красный лоскуточек, лоскуточек на краю скрипочки приспособит — и пошли ерзать: подбородок по лоскутку, смычок по скрипке. Пальцы дрожат-дрожат, скрипка душу тянет. Не. Не завидую!

— Ты завидуешь только тому, что тебе под силу, — не без ехидства сказала я.

— А ведь верно, — обрадовался Николай.

— Музыка, значит, мне не под силу? — удивился Витя.

— Ты научишься играть на скрипке? — брат расхохотался.

— Он положит лоскуток на скрипочку, подбородок на лоскуток… — поддержала я. — Только имей в виду, это не лоскуток, а подушечка.