Алексей Бессонов - Сказка страсти

Алексей Бессонов

Сказка страсти

Она его ненавидела.

Тихо; ну, а что с этим делать: бытовуха…

И, между прочим, традиционные подъездные бабки, скажите вы им об этом, так же тихо пожали бы плечами. И верно — с дуру ведь бесится, девка. Бабок, между прочим, было немного. В престижнейшем доме остались только те семьи, в которых пресловутая, всеми ругаемая «молодежь» смогла подняться до уровня, позволяющего выдавать на-гора немаленькую, в силу новых условий, квартплату. Подъездные старушенции, естественно, щеголяли в сэконд-хэндовских дубленках и весьма охотно помогали внукам разгружать багажники их не совсем свежих «Фордов» и «Байеров».

Анна Ивановна, вдова полковника-комиссара, сама когда-то командовала зенитной батереей. Глаз-алмаз, вы тут не шутите! Когда в тесный старый двор заезжал громадный «Континенталь» ее соседа, он сам кричал ей: «а, баб Ань, а ну-ка, гляньте там, впишусь ли!» «Линкольн» был старенький, да водитель — глаза молодые, а старая пулеметчица задавала азимут лучше, чем хваленый немецкий автомат целеуказания.

Жили, в общем-то, недурно. Молодняк если и дурковал, то исключительно пивом, до водовки дело не доходило, а уж про слово «анаша» знали исключительно из программ НТВ; жили. Квартиры агромадные, места всем хватит. Бабки за внуками смотрят — скорее, правда, за правнуками, — так что ж, чего ж не жить; все пашут, дом — полная чаша, страна, худо-бедно, но живет: президент, опять же, новый, представительный мужчина, да еще и молодой: чего ж не ж жить. «мы-то, помню, когда из Венгрии приехали, так у Валентин-Григорьича «Хорьх» был, ага. Я-то с Ленинграда еще машину водила, а он, после контузии-то, боялся, вот как… А щас у Сережки моего, Ленка, села в свой «Фиатик» — жжых — и ага! ««А что ей, Пал-лна, они ж молодые…»

Его любили; ее — сказать трудно. Они квартиру не покупали, наследовали от старенькой бабушки, вдовы полковника: это — статус… Ремонт, понятное дело. Машины, две: так кого удивишь. Ловкий, аккуратный «Мерс» у него, а ей он после ремонта купил лапочку, весь двор влюбился — «Пежо — 206», темно-вишневый, ласковая, чудная машинка, вроде как котенок в доме прижился. Анна Иванна, сидя на скамеечке, так и ловила себя на желании бок ей погладить — ах, до чего ж сладкая она, эта машина! Будто младенчика принесли…

Его любили. Жили они на восьмом этаже, приезжал он, как правило, поздно, но летом-то вечера долгие, да и тепло ведь: аккуратный, как машина его, приветливый, тонкий да звонкий, все бегом-бегом, телефон на руке болтается. Взбежал по ступенькам, дверью подъездной бахнул, а все ведь приятно. Старушенции тоже девками были: давно — а… и, ревность. Смешно, скажете? Ай, нет. Ох, и нет же: она-то, все какая-то мрачная ходит. Мрачная? Да нет, не так сказал. Внутри у нее что-то было, с самого начала, ага. Почему? А кому оно надо? Молодая… красивая, между прочим. Высокая: с каблуками его выше. Глаза — безумные, ну разве могут быть у нормального человека такие глаза — голубые? И ведь любил как. Выпивал, да, так а что ж, чего ж и не выпить в субботу — водочки, коньячку, друзья там, но ведь тихо все. Такси, мгновенно, распрощались, проводили… порядок. А смотрел как! Ох, глаза эти — Анна Иванна, помнится, аж пожалела о годах своих, когда взгляд его раз перехватила. Глазищи у него серые, холодные, но как глянут — ох, ты, сердце мое старое…

А она его ненавидела.

Вышла замуж — не потому, что пора. Нет, он ей тогда нравился. И он нравился, и, особенно, его отец, раздобревший, под старость, знаменитым ставший архитектор. Нравилась его независимость. Отец — да! Всегда веселый, вполне довольный собой, ироничный дядька. Нравились, до безумия, отцовские друзья, седые, часто волосатые, художники: от них пахло дорогущими одеколонами и — травой… Мать его умерла рано, отец с тех пор так и не женился, довольствуясь гаремом из молоденьких девушек, которые вились вокруг него. И нравилось то, что он не брал у отца ни копейки. Он все сделал сам… сам сделал себя, так и не сумев закончить университет. Нравилось: он был спокойный, он так легко и уверенно водил свою «девятку», у него — тогда! — была такая завораживающая улыбка.

А потом она научилась его ненавидеть.

Он купил «Мерседес». Это было уже после квартиры. После квартиры, но до ремнота: это важно. Цэ-класс, два-и-восемь, почти экстрим, дерево, люк, навороты — а ремонт он свалил на нее. Он просто уехал, у него были дела. Но тогда ей это нравилось — бригада аккуратных хохлов мгновенно сделала все, что он требовал, даже убрала мусор: она варила им борщ и обживала эту, новую для себя территорию. Они ели свинину, вежливо благодарили и уходили. А потом приехал он. И ее поразил, тогда еще впервые — его взгляд: холодный, расчетливый. «О, кей, малыш. Это порядок. Надеюсь, порядок будет и дальше».

Он никогда, нет, никогда не лгал ей.

«Я обожаю тебя, котенок. Вот, смотри, — и он бросил на стол ключи с характерной эмблемой: золотой лев встал на дыбы. — Я так люблю тебя…» Они праздновали окончание ремонта, за столом были его друзья и ее институтские подруги: все зааплодировали.

В этот момент она ненавидела их всех.

Два комплекта ключей упали почти ей в тарелку. На них был лев, и, о, как она ненавидела этого льва! На нее смотрел муж, подтянутый, аккуратный, с его такими ухоженными тонкими руками — ах, этот маникюр! — белоснежные зубы, тихая улыбка… ей казалось, что это улыбка идиота.

Он никогда не бил ее.

Он никогда, ни при каких обстоятельствах не повышал на нее голос.

Она возненавидела его — именно в тот момент, когда ключи с золотым львом упали на стол рядом ее тарелкой. Она научилась ненависти и, одновременно, зависти: она завидовала этой суке Ирке, которая вышла замуж за обычного лоточника… этой Маринке, у нее Мишка врач, живет на зарплату, но ведь живет! А ее муж, едва привыкнув к новому для себя месту жительства, стал читать Конфуция. Он устроил себе отдельный кабинет, он зашил его книжными полками, и принялся перемежать Шопенгауэра с Ирвином Шоу. Он купил себе старинный письменный стол, старинную лампу, он купил себе трубку.

Скоро ему исполнилось тридцать. «У тебя такой милый львенок, — говорил он про ее машину, — почему ты ездишь на такси?» В доме пахло «Амфорой». Он приобрел странную привычку — прежде чем придти к ней в постель, он тщательно чистил зубы и обрызгивал себя одеколоном. Она тонула в запахе — это был дорогой запах, и в ней росла ненависть. Она научилась ненавидеть его тело. Это было тонкое, без капли жира, мускулистое и удлиненное тело — это были тонкие, сильные пальцы, их ласки, способные довести до безумия монахиню — ее они доводили до рвоты. На этом теле не было лишних волос, ни одного. Оно было гладкое, как поршень, движущийся в одном из шести цилиндров его «Мерседеса»: уверенное в себе, пb очти мальчишеское, но в то же время мужское тело… о, как она ненавидела его! Она научилась ненавидеть звуки, доносящиеся из ванной — звуки, свидетельствующие о том, что он скоро войдет в спальню, мягко опустится рядом с ней, и начнет шептать все те глупости, от которых у нее заранее болит голова. Он будет тыкаться в нее носом, он станет гладить ее своими мягкими пальцами… о, нет!