Андрей Столяров - Сад и канал

Андрей Столяров

Сад и канал

1. ЗВЕРЬ ПРОБУЖДАЕТСЯ

Полковник был мертв. Он лежал на ступеньках, ведущих к воде, черные тупые ботинки его облепила ряска, а штанины форменных брюк были мокрые до колен. Словно он перебрел сюда с того берега. Он покоился навзничь, руки, как птичьи лапы, скрючились — над горкой груди, а неподалеку от лысого черепа валялась фуражка. И валялся знакомый распухший портфель, застегнутый на ремни. Тошнотворно-знакомый портфель — из коричневой кожи. Было странно рассматривать их по отдельности: полковника и портфель. Мне казалось, что два этих образа неразделимы. Вот полковник вылезает из черной «Волги» — отдуваясь и прижимая портфель к животу. Вот он неторопливо шествует по пустынной набережной, и портфель чуть колышется в правой его руке. Вот он завтракает, сидя на чистом ящике в углу стройплощадки, и тогда неизменный портфель зажат у него между ног. Независимо друг от друга они не существовали. Но не это окончательно убедило меня. Убедило меня нечто совсем иное. Убедило его изменившееся, чужое лицо. Оно как бы выгорело, провалилось, обуглилось, мутным камнем блестели морщинистые глаза, старческое мясо с него исчезло, потемневшая твердая кожа присохла к костям. Впечатление было очень неприятное. Полковник походил на мумию. Правда, я никогда не видел мумий. Мертвецов, впрочем, я тоже еще никогда не видел. Я присел и потянул портфель на себя. Неожиданно легко он раскрылся. Высыпались какие-то документы, бумаги. Ничего этого я трогать, конечно, не стал. Никогда не следует трогать чужие портфели. И тем более — портфели военных. Даже если эти военные валяются — без признаков жизни.

Ситуация в данный момент была такая: справа от меня непрерывно трещали кусты. Там ворочалось что-то грузное, медленное, неуклюжее, что-то харкающее — наверное, сразу несколько человек. Но — без голоса, уже, вероятно, в агонии. Во всяком случае, подниматься туда я бы не рискнул. А по левую руку было пока сравнительно тихо. Но зато там подпрыгивали какие-то крохотные огоньки. Будто блохи. И мне это тоже не нравилось. Но особенно мне не нравился сам Канал. Почему-то он зарос мелкой ряской. Как отстойник. Хотя вчера еще был совершенно чист. И поверх душной зелени лежали широкие листья кувшинок. Обращенные к небу глянцевой своей стороной. А на некоторых уже распустились темно-желтые сочные дольки: чашка, пестик, тычинки, источающие аромат. Никаких кувшинок вчера тоже не было. И вдобавок, на другой его стороне, где раскинулись крепкие уродливые деревья, составляющие стиснутый двумя перекрестками сад, будто души воскресших, поднявшиеся из преисподней, спотыкаясь, выламываясь, двигался

— хоровод. Что-то мерзкое. Какие-то ломкие тени. Трехголовые, тощие, с вениками хвостов. Многорукие, страшные, точно мутантные обезьяны. Луч прожектора со стройплощадки висел среди них, как бревно. И они, как в бревно, ударялись в него — отскакивая. А на черной суставчатой колокольне метался набат. Гулким басом тревоги выкатывая удары. Кое-где зажигались безумные окна по этажам. И со звоном распахивались задубевшие рамы. Вероятно, паника охватила уже целый квартал. И теперь перекидывалась в соседние микрорайоны. Затрещала сигнализация в Торговых Рядах. А под мощными арками их замелькали фигуры охранников. Хлопнул выстрел. Пронзил черноту милицейский свисток. Я догадывался, что происходит очередное «явление». Девятнадцатое по счету, и, видимо, здесь — его эпицентр. Угораздило меня оказаться точнехонько в эпицентре. Впрочем, поручиться за это, конечно, было нельзя. О «явлениях» толком еще ничего неизвестно. И возможно, что эпицентр его находится вовсе не здесь.

Главное сейчас было — не дергаться. Обтерев о камень пальцы, трогавшие портфель, пригибаясь, чтобы со стороны не было видно, я перебежал к кустам, где подпрыгивали те самые крохотные огоньки. Почему-то огоньки казались мне наиболее безобидными. Россыпь их тут же брызнула — зарываясь под дерн. Островерхие густые кусты затрещали. Я надеялся, что набат с колокольни заглушит этот треск, и поэтому он не привлечет ничьего внимания. Но едва я присел — под акацией, в сохнущей темноте — отдуваясь и притормаживая колотящееся сердце, как сорвавшийся сдавленный голос всплеснулся: Кто — там?.. — а потом застонал, закачался, заплакал: Уйдите, уйдите!.. — Напряженные жесткие руки оттолкнули меня, я никак не мог справиться с выгнутыми локтями — проломил их сопротивление, прижимая к себе, в это время вдруг повернулся слепящий прожектор, и в раздробленном листьями ртутном тумане его я узнал, отрезвев, соседку из нижней квартиры. Платье, дужки, заколка — в обтяжке волос. Губы, родинка. Звали ее — Маргарита. И она, по-моему, тоже узнала меня. Потому что обмякла — дрожащим испуганным телом. Успокаиваясь, теперь уже сама прижимаясь ко мне. Очень трудно было хоть что-нибудь разобрать в торопливом захлебывающемся бормотании. Вероятно, она не понимала сама себя. Ей казалось, что это были какие-то огромные площади. Скверы, улицы, аппендиксы тупиков. Крыши, дым, фонари, накрененные дикие памятники. Почему-то все это сворачивалось дугой. Как кишка. Колыхалось. И пробегали конвульсии. А из гулкого страшного неба сыпался камнепад. Нет, конкретного места она, конечно, не помнила. Но зато она помнила, как выглядит Зверь. Разумеется, Зверя она и в глаза не видывала. Но, чтоб помнить, не обязательно видеть его. Что-то каменное. Что-то очень громоздкое. Лошадиная морда, составленная из кирпичей. Два крыла, грохот лап, будоражащий мостовую. И гранитный неровный тупой серозубый оскал — полный рыканья, дыма и плотского нетерпения. А глаза — точно фары из выпуклого стекла. Деревянные скулы, в которых сквозит паутина. — Он, наверное, очень добрый, — неожиданно заключила она.

Было ясно, что она почти ничего не соображает. Платье у нес расстегнулось, и проглядывал лифчик на бледной груди. С правой вывернутой ноги слетела босоножка. Впрочем, персонификация Зверя могла представлять интерес. Было бы, вероятно, забавно свести ее с Леней Курицом и потом посмотреть, как Куриц, поправляя очки — надрываясь и кашляя, выдавливает из нее информацию. Информации здесь было, по-моему, с гулькин нос. Но ведь Курица не остановят подобные затруднения. Он достанет свою знаменитую папку, беременную от бумаг, сварит кофе, закурит тридцатую в этот день сигарету, строгим голосом предупредит об ответственности за ложь и затем будет спрашивать, спрашивать — пока не вывернет наизнанку. Между прочим, и для нашей Комиссии она могла бы представлять интерес. Мысль об этом мелькнула у меня и тут же пропала. Потому что до разбора в Комиссии было еще далеко. Заунывный пронзительный скрежет донесся со стройплощадки. Я увидел, что приходит в движение башенный кран: чертов палец стрелы его медленно повернулся, а на тросах под ним был привязан чугунный шар — будто мертвое солнце, бесшумно проплыл он по небу и закончил свой тягостный, свой невероятный размах тем, что врезался в бетонное здание, стоящее наособицу — окруженное грязным волнистым кривым частоколом лесов. Я невольно, как будто во сне, обернулся к полковнику. Но полковник был мертв и уже ничего не мог предпринять. Стенка здания покачнулась и с грохотом рухнула. Заклубилась, как облако, темная душная пыль — расползаясь и накрывая собою окрестности. Подавляя — один за другим — фонари. Но ее вдруг прорезали огни милицейских мигалок. Синий блеск заметался по окнам оторопевших домов — те из них, что желтели бессонницей, сразу погасли. А из улиц, сходящихся к Саду, раздались шипенье и лязг. Это, как крокодилы, вдруг выскочили два транспортера. И солдаты, горохом посыпавшиеся с бортов, побежали — ощерясь оружием и фонариками.