Сергей Калашников - Своё никому не отдам Страница 50

Посмотрел Иван Данилович на сына лукавым глазом. Смолчал. Опять, что ли таинственность на себя напустить решил?

— Ну, что, папа? Завтра поедем мирных жителей проведывать. Одежду тебе уже приготовили простую. Утренней лошадью и тронемся. Я тебя рано разбужу.

— Ряжеными что ли отправимся? Это с гвардейцами-то?

— Не ряжеными, а одетыми пристойно делу, которое затеяно. В парную же не в кафтане ходят, иначе одеваются. И без гвардейцев мы будем, вдвоём. Не шалят ведь на Ендрике.

Карета походила на фургон. Лесенка из неё свисала почти до бруса дорожного рядом с возницей, и такая же сзади. Узкий проход вдоль и короткие поперечные лавки, каждая на двоих, по обе стороны. Человек на двадцать седоков. Однако пассажиров было больше — некоторые стояли в проходах, держась за верёвочные концы с узлами, свисающие сверху. Под ногами путались корзины и мешки.

Тронулись, однако. Государь с любопытством осматривал разношёрстную публику. Два солдатика в полной справе, старушки с узлами, семейство с орущим младенцем, плотницкая артель с большим котлом и ящиками, из которых наискосок торчат рукоятки инструментов. Сквозь сплошные холщовые стенки ничего не видать, однако свет проникает через широкую щель под самой крышей.

— Сидай, Данилыч! — мужичок освободил место на ближней лавке, встав с неё и обмахнув деревянную поверхность шапкой. — Ты царь у нас. Неловко мне при тебе сидеть, — смущённо добавил он, встретившись взглядом с государем.

— Спасибо, тебе, добрый человек, — в папиных глазах появились весёлые искорки.

Ехали молча. Обычные для таких поездок дорожные беседы не велись — присутствие монарха смущало всех.

— Гришь, ты бы сказал Кондратию, чтоб он хоть окошки в стенках провертел, а то ж тоска так ехать, белого свету не видючи, — наконец нарушила монотонный рокот колёс женщина с шевелящимся мешком под ногами.

Царевич достал из сумы книжечку и записал в неё про окна. — Передам непременно.

— И ещё скажи, чтобы жерди вдоль прохода под крышей пустил. Держаться за них ловчее, — встрял мужик, ухватившийся за верёвку. Видно, что нетрезвый, но пока на ногах.

Записал и про жердь.

— И, слушай, крючьев пускай по стенам набьёт, а то котомку пристроить негде, — вступил в разговор третий путешественник.

— Тогда как раз котомками все окна и завесятся, — возразил четвёртый.

Народ словно обрёл дар речи, пошли разговоры про косьбу и Миньку с Туясовникова, что ложки режет — загляденье. Чем кто кормит кур, про масло из горчицы… батюшка перестал скучать, но ни во что не встревал. Гриша его строго предупредил, что если только поддержит разговор, так его тут же научат, как царством править.

На остановках звенели монетки, которыми расплачивались с возницей. Одни сходили, другие садились. Не все теперь знали о том, что Его Величество следует этим же рейсом, поскольку новые пассажиры не видели гвардейцев, сопровождавших высокую особу до остановки, а узнать в лицо монарха могли далеко не все. Стало просторней — по мере удаления от города меньше народу садилось, а больше выходило. А бежал экипаж шустро. К обеду были на Очистных Казармах, где поспели к столу. Царевича тут вообще держали за своего, а отказать в угощении государю — это было бы как-то неправильно.

Потом перешли на северную ветку и пристроились попутчиками на воз, идущий дальше, чем им было нужно. Возница взял с них столько же, сколько и на обычной рейсовой «лошади», то есть сущие пустяки.

К станице вышли пешком мимо засеянных пшеницей полей.

— Здравствовать, тебе, Иван Данилович! Привет, Грицко! — казака этого зовут Пырка, они с царевичем знакомы давненько.

— И тебе не болеть. А ведь я как раз тебя искал.

— Если про самострелы, так через неделю, как клей до конца схватится, так и начну отстреливать. Я ж отписывал Тыртову.

— Ведаю о том. А только инструктора просят рыбаки из Плисовой бухты. Только не какого-нибудь, а чтобы до девок не шибко охочий был.

— Ух ты, как интересно. Это ж мои сыны в очередь выстроятся, как о таком проведают. Ладно. Пойдём вечерять. Тебе Гриш, как всегда, на сеновале место готово. А тебе государь, хош на печке, а хош и в кровати.

— Тоже на сеновал пойду, — вдруг решил Иван Данилович.

— Вообще-то мы приезжали на пшеницу посмотреть, — объяснил Гриша, когда они утром возвращались к брусовке. От предложенных казаками коней отказались, чтобы поговорить по дороге.

— Не лукавь со старшими, сынок. Ты мне как люди живут, показываешь. Что думают, на что надеются. Позже к этому вернёмся. А пшеница так и не вызреет. Проверяли уже.

— Новый сорт от урман привезли.

— Тогда, может и вызреет. Пробовать-то надо. Дальше-то на запад, как я понимаю?

— К купцу Селивану Кучину на коптильню. Говорят, шумят у него.

— Так стрельцов надо посылать.

— Нет пап. Стрельцы — они от супостата. А тут свои. Рассудить просят.

Рейсовая «лошадь» пришла вовремя и до места довезла быстро. В посёлке бузы видать не было, однако народ смотрел мрачновато. Государь присел в тенёчке и не стал ни в чём участвовать, всем видом своим показывая, что затею сыновнюю не одобряет.

Царевич же поговорил с несколькими мужиками, в избы зашёл, потом побывал в конторе хозяина. Когда вернулся — пора было снова двигаться дальше.

— Уйдут от него работники, — пояснил сын по дороге к полотну брусовки. — Дурак он потому что. Индюк надутый. Поделом.

Подробностями государь не поинтересовался.

Заночевали снова у казаков на крайней западной заставе. Тут за ужином разговоры крутились вокруг системы знаков, которыми обмениваются сторожевые вышки. Гриша про флажковую азбуку вспоминал, которой на флоте пользуются. Кончилось тем, что пообещал разузнать всё и отписать.

А потом снова двинулись на юг вдоль западного побережья. «Лошадь» продвигалась быстро, и пассажиров ней было совсем мало.

— Тут беглые вокруг живут, — пояснил Гриша. — Да обходчики путевые ещё на своих кордонах. Они и торг ведут с местными. Вроде факторий у них при заставах. Чтобы жители тутошние не шибко в город ездили, плата за проезд втрое против обычной взвинчена, и цены в станционных лавках изрядные. Это мы так налог с населения берём. Ну не драться же с ними.

— То есть лавки эти опять твои, — скорее констатировал, чем спросил отец.

— Да.

— Тпру! — это уже возница. — Садись, не задерживай, — кому-то невидимому снаружи.

Крестьянин вошел, и сразу к Грише:

— Григорий Иванович, здравствуй, — начал он от самой двери. — И тебе государь, здравия, — вдруг спохватился этот недотёпа, посмотрев на спутника того, к кому обратился. — Татьба тут у нас, однако. Лиходеи у меня двух коров свели, а патрульные твои по следу идти не хотят.

— Сами-то, почему не переняли?

— У них кулаки, что кувалды. Вилы отобрали и Ёсипу зуб выбили, а Фёклу нос своротили.

— Из наших, что ль, тати, если не порезали вас, как баранов?

— Не ведаю. Речи их не слышал никто, а по одёже — так ни на что не похоже. В черном с ног до головы, штанов от рубахи не отличишь. И голова в черной же тряпице, только для глаз дырки.

— И я таких не ведаю, а патрульным-то что за корысть добро ваше отбивать? Когда б разбойники те убили кого, ну тогда по злобе бы вступились.

— Дык торгуем с ними, угощаем.

— За угощение они не доносят никуда, что прячетесь. Торг с прибылью для своего кошеля ведут. А кормят их и поят другие крестьяне, что оброк в казну несут. Вот за тех и вступаются служивые.

— И что делать теперь, батюшка воевода? У кого заступничества просить, — а сам, шельмец, на царя глазом косит.

— Ты не смотри на меня, беглый. Воевода тут хозяин, — батюшка мигом обозначил свою позицию.

— Тех коров, что свели, оплачь и забудь. А коли в другой раз защиты хочешь, в город ступай к дьяку людского приказа. Он тебя запишет куда следует, потом оброчный дьяк сам приедет и обложит и тебя, и всех, кого увидит, как положено. А уж только после этого защиты проси. Хоть ясным днём, хоть тёмной ночью. Ну, ступай. Ехать нам надо.

С дороги сошли через два перегона. И снова пешочком отправились к заповедному лесу.

— Коварен ты, сынок. Лукав и обмана исполнен. Будет из тебя толк.

Осёдланные лошади и гвардейцы при них ждали в условленном месте. К ночи были в тереме. Поели на кухне вместе с солдатами — для стражников тут питание налажено круглые сутки. А будить челядь и устраивать переполох по поводу прибытия хозяев Гриша отсоветовал. Государь не стал перечить сыну, только глянул лукаво и взялся за ложку.

Перед тем, как идти к себе, отец ухмыльнулся и пробормотал:

— Вот и познакомились, сынок. Сильно ты изменился.

Царевич кивнул на прощание. Тревожно ему как-то от папенькиной покладистости. Что то будет?