Оксана Демченко - Вышивальщица. Книга вторая. Копье Вагузи

Вышивальщица

Книга вторая. Копье Вагузи

Оксана Демченко

© Оксана Демченко, 2016

© Оксана Демченко, дизайн обложки, 2016

Редактор Борис Демченко

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Автор выражает благодарность ресурсу pixabay.com, ваши иллюстрации сделали книгу гораздо красивее!

Пролог.

Путаница законов

Зима в Горниве – время тихое, неспешное до полной лености. Как задернул осень занавесью туманов небо от края до края, так и забудь, мил человек, и цвет его, и глубину. Надолго забудь, чтобы не страдать попусту, не утомлять глаз поиском прорех в серости. Нет их, крепка туча. В ней зима и содержится, оттуда истекает, пока вся не выльется – такова её работа… Сперва отмачивает цвет листвы, делает линялым. После саму листву счищает с веток щёткой дождя, выстилает ковром на жухлую траву. И принимается тот ковер поливать да из него вымывать яркость летнего праздника, чтобы эту краску накопить, до весны закрыть в ларец… А чем ещё шьют цветы, как не загодя сделанными запасами ниток? Ведь всякий год куп получается синим, а марник – розовым, без малой ошибки, без ничтожного огреха…

Древесные стволы в зиму пропитываются неразбавленной чернью, они по тусклому небу такой узор веток кладут – хоть срисовывай для вышивки.

Теперь вышивать стараются, кому не лень. Слух прошёл: если ловко подбирать нитки, всего можно добиться колдовским способом, без большого труда. То есть шьют и самые ленивые, чтобы после вдесятеро взять за свои труды, отдохнуть впрок… И дождик зимний, неизбывный и привычный – он тоже шьёт. Ровно кладет стежки, шелестит иглой, навевает сон. Мысли толковые, годные к делу, прячет невесть куда. Вместо них подсовывает всякую чушь про куп да марник, про узоры да шитье.

Шаар, а точнее, как уже третью неделю принято говорить, князь Горнивы – на меньшее брэми ничуть не согласился, выслушав столичные новости – сердито смял перо, казня его, неповинное, за свою рассеянность. С эдаким настроем впору складывать стихи, но никак не законы писать. Между тем, стихи ничуть не требуются ару Шрону, он выр, а не красная девица… Опять же: назвать выра красным, значит, жестоко оскорбить, намекая на ошпаривание. Не прислать тросны с заметками – и того хуже обида. Делу большому, важному промедление и помеха.

Князь решительно придвинул кубок с остывшим киселём… и отодвинул его снова. Кто придумал, что старость – время тихого созерцания и размышления? Достойное, возвышенное, полное мудрости…

Само собой, он-то ещё не стар. Но порой возраст будто волна, накатывает и так прижимает, что сил нет верить в свою «нестарость».

По коридору мягко прокрались кожаные башмачки. Князь испуганно покосился на дверь, снова подвинул к себе кубок, затравленно глянул в сторону окна. Если успеть выплеснуть… но поздно. В комнату вплыла жена, румяная и улыбчивая. Сразу всё рассмотрела и исправно сделала вид, что слепа и ничуть не умна. Как полагал сам князь, способность делать именно такой вид и создавала прочность положения достойной женщины в доме. Хотя внешность – она тоже вполне приятна и очень важна. Без изъяна внешность. Два с лишним десятка лет назад, девицей, хороша была, и теперь не подурнела, только руки загрубели от работы да в волосах появились светлые прядки.

– Неможется мне, – осторожно пожаловалась жена, изучая устало опущенные плечи князя и его желтовато-бледное лицо. – Голова болит, силушки нет. Дай, думаю, схожу, на тебя гляну хоть одним глазком. Вдруг да и полегчает. Тебя повидать – уже отрада.

Князь невольно приосанился, понимая наивность довода и всё же… всё же принимая его. Распрямившаяся спина предательски хрустнула, в глаза потемнело, перо в пальцах дрогнуло. Жена всплеснула руками, пробежала через комнату и обняла за плечи. Забормотала свои глупости о донимающей её усталости, о ночных страхах. Повела мужа к кровати, уложила. Победно улыбнулась и хлопнула в ладоши. Из коридора вывернулись две девки, мигом притащили меховой полог, вязаные носки, баночки с мазями и – как же без него – новый кубок с киселем.

– Ну что ты травишь себя работой, – жена не выдержала прежнего окольного тона, составленного из намёков и жалоб на себя, вполне даже здоровую. – Давай я начну пером скрипеть. Я умею, меня выучила Маря. Ты говори, всё в точности перенесу на тросн. А сам отдохнешь, глаза вон – красные… Себя ничуть не щадишь, разве гоже? Кто спасибо скажет? И что я Маре нашей отпишу?

– Я ничуть не устал, – солгал князь.

– И сильный ты у меня, и мудрый, и враги тебя боятся пуще огня, – сразу согласилась жена. И вернулась к хлопотам. – А ты к стеночке повернись, вот так. Поровнее, спиночку побереги. Разотрем мы её, и еще моложе сделаешься. Эй, косорукие! Кому сказано, носки длинные нести, пуховые. И мазь с ядом змеиным. Не видите будто, как мысли выгоняют из человека силу… Один он и может помочь арам, кто ещё с таким делом справится? Лежи, свет мой, отдыхай. Опять же, соскучилась я, хоть рядышком посижу.

Девки сгинули, явились снова с нужными носками. Князь прикрыл глаза, признавая на сегодня победу за женой. Это куда приятнее и легче: сдаться красивой женщине, а вовсе не недугу… Князь расслабился, пошевелил пальцами ног в пуховых носках. Подумал: более месяца назад иным он себя полагал… Как выбрался из погреба, обманом туда запертый, так сгоряча вспомнил прежнюю силу, Казалось, холод его ничуть не сломал. Да, замерз до костей и сами те кости проморозил. Да, после кашлял крепко, долго. И жилы так крутило – выл по ночам, прикусив одеяло. Начал дожди за три дня вперед предсказывать без ошибки: потому ни сна перед ними не ведал, ни покоя… Так ведь – от расстройства занемог, от забот!

Пока в азарте первых дней выискал врагов, заговор против себя извёл накрепко, прижал наемников к ногтю, – был здоров, боль перемогал. Злостью её вытравливал. Но после свалился, бредил, так исходил жаром, вспомнить страшно. Чем бы всё кончилось, и был бы теперь князь у Горнивы – кто ведает? Слуги – они слуги и есть, не скажи, не пригляди, шагу не шагнут. Бабы, которых он сам в дом приволок для забавы, те хуже слуг. От него ждали и подарков, и обхождения, и заботы. Праздника каждодневного и любви жаркой, но пустой – вроде горения сухих листьев. Пыхнет огонь, взметнётся… и нет его. Зрелость – она располагает к иной любви, чем молодость. Зрелости не пожар надобен. Всего-то ровное горение, печное тепло. И костям, в холоде иззябшим, подмога – и сердцу отрада.

Бабу, изгнанную два десятка лет назад из дома, но так и засевшую занозой в памяти, он позвал назад, угождая дочке. Наследнице… Только дочка опять пропадает невесть где, родной двор ей не мил. А баба – вот она. Законная жена, привезенная с почётом из глухой деревни в столицу Горнивы, чем гордится всякий день. Он-то думал ли, что создает пользу себе, а не дочери? Только на второй неделе новой жизни и начал осознавать, сколь сейчас был бы плох без суетливых забот жены, без ее окольных и необидных жалоб. Без этой настойчивости, готовой вроде бы легко уступить – но лишь затем, чтобы погодя снова гнуть свое.

Нет, молодость закончилась… Но только теперь удалось изгнать с подворья докучные и неприятные приметы былого разгульного житья. И вставал он не в срок, и ложился заполночь, и пить-есть подавали в доме, что придётся, да ещё и отравить пробовали, корысть свою в том деле усматривая… вспомнить тошно.

– А вот кисельку испей, – мягко предложила жена.

– Ненавижу кисель, – упёрся князь.

– Ты какой сегодня ненавидеть станешь: брусничный, овсяный или калиновый? – серьёзно уточнила жена. Вслушалась в ответное молчание. – Знамо дело, когда молчишь, то как раз овсяный. Эй, кто не разобрал? А ну бегом, и кисель чтобы теплый был, проверю.

Князь попытался спастись от бабьей проницательности, накрывшись с головой меховым одеялом. Не помогло. Отобрала мягко, но решительно. Снова подсунула кубок под нос. Всегда упряма была, если толком-то припомнить. И двадцать лет назад имела ровно ту же манеру. Молча глядела, прямо в глаза, да так, как ему тогда ничуть не нравилось: словно смотрит на своё, личное и родное. Он в ту пору ценил свободу. Не знал, что второе имя подобной свободы – одиночество…

Кисель оказался достаточно вкусным, хотя жидкого тягучего питья князь не уважал. Родился на юге, где предпочитают острое, где жарят на огне жирное мясо, а не варят под крышкой постное – медленно и долго. Увы: сколько раз пояснял своему же брюху относительно молодости, княжьей воли, нерушимости здоровья… В ответ приходили лишь боль да желчь, в горле горели, спать не давали. Животу князь не указ. Зато княгиня преуспела в убеждении. После её киселей боль унимается, хотя приязни к отварному это и не добавляет.