Владимир Буров - Ты – Достоевский. 17-й год

Ты – Достоевский

17-й год

Владимир Буров

© Владимир Буров, 2017

ISBN 978-5-4485-6326-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

О книге

Здесь собраны литературные Эссе. Про Комедию Грибоедова – Горе от Ума, про любовь, тех, кто – Под липами – к нему, а также записных литературных критиков. Про идею романа Достоевского:

– Преступление и Наказание.

Все объяснения логичные, но необычные, вы таких не встречали. Хотя объясняются простые, даже очевидные идеи, которые почему-то раньше не применялись.

Например, в Эссе про Достоевского подвергается сомнению идея, что Раскольников мучается из-за того, что совершил преступление. Гораздо более сильное Наказание принимает на себя Иисус Христос в Евангелии. Он принимает на себя Преступление… которого Не совершал! Доказывается, что Раскольников делает то же самое.

В Эссе Я – Дубровский рассказывается, как возможно Счастье, как возможна Женитьба, связь с Богом – можно и так интерпретировать – если препятствия кажутся непреодолимыми. Показывается, как в произведении Пушкина:

– Дубровский, – происходит это Чудо.

Объясняется секрет Книги начала 15-го века:

– Код Войнича.

В Эссе Два Веронца объясняется, почему, казалось бы, ошибочные утверждения Шекспира, оказываются правильными. Например, здесь объясняется его, так называемый Ляп, что Два Веронца Плыли из одного сухопутного города в другой, имеются в виду Милан и Верона.

Читайте, мне было интересно, когда я узнал об этом. Откуда? Я не знаю, откуда Медиум, который за меня пишет, берет эту информацию. Может быть, из Компьютера Земли, а может даже от:

– Бога!

Роман-пьеса 17-й Год. Это Сцены из Космической и Земной Жизни в 4-х Действиях. В ней рассказывается про тех необыкновенных людей, кто штурмовал Летний. Рекомендуется читать в Новогоднюю Ночь, или хотя бы 1-го утром с похмелья. Это не хуже, чем фильм про Баню, или Кубанские Казаки. По крайней мере, Вы еще этого не знаете.

Ты – Достоевский

Преступление и Наказание объединены у Достоевского на обложке книги. Предполагается, что Раскольников совершил преступление и потому мучается. Доказать его вину люди не могут, он сдается сам, не выдерживает мук совести. Эти муки и есть его наказание. Преступник должен сидеть в тюрьме, сказал Высоцкий. Раскольников сам сажает себя туда. Как говорится: сказано – сделано. Всё это так, всё это хорошо. Только нелогично.

Настоящее наказание должно быть не за то, что совершил, а за то, чего не делал. Как в Библии. Там сказано, если вас гонят за преступления, которых вы не совершали, значит, вы можете почувствовать то, что чувствовал Иисус Христос. Страдать за чужие преступления – вот Истина.

Думаю, именно об этом наказании и рассказывает Достоевский, об этой связи преступления и наказания. Ведь он такой же как ты да я. А мы на меньшее не согласны. Пострадать так уж за Адама. Может что-нибудь изменится к лучшему. А что толку его ругать, что здесь все так несправедливо, что мы не в Раю. Дело сделано.

Иисус сказал, что прошлое можно изменить, не меняя его. Для этого надо рядом с существующим фактом, поставить другой факт, который изменит первый просто фактом своего существования.

Нужно провести беспристрастное расследование, как это делает Агата Кристи. Самый неподозреваемый человек, скорее всего, окажется виновным в смерти старухи. И здесь существует два постулата. Первый:

– О виновности этого человека нельзя догадаться принципиально. Потому что, как и у Агаты Кристи, его практически нет в тексте книги. Точнее, в книге нет данных о нем. Например, у Агаты Кристи медсестра оказывается убийцей. Но этого не может быть! Она никто, у этой медсестры нет мотива до самого конца книги. Фактически об этой медсестре вообще нет никаких сведений. Она упоминается мимолетом. Но информация о ней все-таки существует. Где? На полях книги. Нет информации на сцене, есть в зрительном зале.

Постулат номер два:

– В книге нет сумасшедших, нет даже тех. у кого в той или иной степени едет крыша. Все обозначается точно. Нужно просто называть вещи своими именами. Нельзя, например, сказать, что Волга – это чокнутый Мерседес. Или Жигули – это Тойота в психбольнице.

Никаких психов.

Нельзя, значит, сказать, что Раскольников принимает, в конце концов, решение о своей виновности под давлением душевной слабости или болезни мозга.

Решение это принимается в здравом уме и сердечном спокойствии. Не делал, но так написано, значит, пусть это наказание произойдет.

А считать с самого начала книги, что сидящий в зрительном зале читатель уже точно знает, что Раскольников виноват, и надо только последить за тем, как он пытается увернуться от наказания, как при этом душевные муки преследуют его, как сознание его раздваивается, как герой почти сходит с ума. Раскол сознания происходит не потому, что человек заболел шизофренией, а потому, что сам мир состоит из двух частей.

Не зря, по крайней мере, три раза в Преступлении и Наказании Федора Михайловича Достоевского упоминаются двойные комнаты. У старухи – раз, у следователя – два, у Сони в номере – три. Раскольников с любопытством покосился «на ситцевую занавеску перед дверью во вторую крошечную комнатку, где стояли старухины постель и комод и куда он еще ни разу не заглядывал. Вся квартира состояла из этих двух комнат». «Старуха полезла в карман за ключами и пошла в другую комнату за занавески».

Действительно ли в этой квартире не было еще одной второй комнаты, кроме той, где стояли старухины постель и комод? Пока это точно не известно. Возможно, эта «еще одна комната просто относится к смежной квартире». Почему, я думаю, что эта «вторая-третья» комната должна быть? А откуда ведется наблюдение за Аленой Ивановной и Родионом Раскольниковым? Ну, откуда мы за ними наблюдаем? Вот сейчас, когда старуха ушла за занавеску?! Это видел Достоевский, когда писал роман. Это видит читатель. Вижу сейчас я. И увидишь ты. Ведь во время чтения романа:

Ты – Достоевский.

Что же получается, читатель в своей комнате должен увидеть убийцу? То есть все они там бегают по сцене, ищут убийцу, Митька там, не Митька, а убийца в зрительном зале. Кто он? Свидригайлов? Думаю, окажется, что это сам читатель. Ну, вот еще комнаты. Будем дальше смотреть недвижимость. У Порфирия Петровича:

– В углу в задней стене, или, лучше сказать, в перегородке, была запертая дверь: там, далее, за перегородкой, должны были, стало быть, находиться еще какие-то комнаты.

Вот еще про квартирку Порфирия Петровича. Он неоднократно называет ее казенной, как можно бы назвать квартиру на сцене театра.

– Успеем-с, успеем-с!.. А вы курите? Есть у вас? Вот-с, папиросочка-с… – продолжал он, подавая гостю папироску. – Знаете, принимаю вас здесь, а ведь квартира-то моя вот тут же, за перегородкой… казенная-с, а я теперь на вольной, на время. Поправочки надо было здесь кой-какие устроить. Теперь почти готово… казенная квартира, знаете. Это славная вещь, – а? Как вы думаете?

Раскольников разозлился из-за этих разговоров про квартиры. Он подумал, что следователь уводит его от сути дела. Применяет такое юридическое правило, юридический прием, чтобы усыпить допрашиваемого разговорами издалека, а потом огорошить его в самое темя каким-нибудь роковым и опасным вопросом.

Роковым здесь можно назвать только то, что Порфирий Петрович напоминает Раскольникову, что он на сцене, и, следовательно, особенно-то сопротивляться не сможет. Как и Иисус. Ибо должен выполнить свою роль, как это написано. Почему и Первосвященник говорит, ударив Иисуса по лицу, что никаких особенных доказательств виновности Иисуса и не надо, чтобы осудить его. Всё и так написано, что должно быть. Это и есть трагедия. Бесполезно любое сопротивление. Кроме последнего. Ну, вы знаете какого. Про него некоторые работники церкви говорят со счастливым смехом, что это, мол, раньше не считалось за обиду, когда вам дадут по лицу. Так просто было принято.

Я уже не первый раз это повторяю. Все пытаюсь понять, это какой же надо обладать логикой, чтобы додуматься, так сказать, всей своей организацией до того, что люди раньше не обижались на удары по морде, из-за того, видите ли, что это было не смертельно. Это не фантастика, это ужас!

Эта атака, которую не может выдержать ни один человек, кроме, как, подставив вторую щеку, описана у Достоевского так:

– И он скрепился изо всех сил, приготовляясь к страшной и неведомой катастрофе. По временам ему хотелось кинуться и тут же на месте задушить Порфирия. Он, еще входя сюда, этой злобы боялся. Он чувствовал, что пересохли его губы, сердце колотится, пена запеклась на губах. Но он все-таки решился молчать и не промолвить слова до времени. Он понял, что это самая лучшая тактика в его положении, потому что не только он не проговорится, но, напротив, раздражит молчанием самого врага, и, пожалуй, еще тот ему же проговорится. По крайней мере, он на это надеялся.