Ирина Белояр - Картошка и саксофон

Ирина Белояр

Картошка и саксофон

Фаусты наших дней

— Опять?!

— Не могу я там больше. Иссяк. Не злись.

— Уже не злюсь. Я просто тебя тихо ненавижу.

— Подожди… Не сошелся свет клином на этой дыре. Сейчас я возьму саксофон и пойду в метро. Играть на саксофоне. Зарабатывать деньги.

— Ну-ну.

— Правда. Возьму и пойду. Не веришь?

— Верю, что пойдешь. Не верю, что деньги.

— Вероничка, солнышко, не плачь.

— А я плачу?

— Внутри плачешь. Я чувствую.

Пауза.

— Я люблю тебя.

— А толку?..

Я взял саксофон и пошел в метро. Стоял в переходе между Серпуховской и Добрынинской, играл на саксофоне. «Summertime», томный и нежный, как негритянская ночь, «Feelings», надрывный и жалостный, как сексуальный акт на излете, потом еще что-то… а мимо шли дети с надувными шариками, дяди с дипломатами, тети с хозяйственными сумками, юноши с конспектами, девушки с банками хольстена… Я играл, а внизу проезжали поезда, я играл, а наверху пролетали кометы и спутники, я играл, а мимо проходила жизнь…

— …Гадюшник ему, видите ли, не нравится. Другие терпят, а он не может. Я вот скриплю зубами, но держусь. Потому что хорошее место в солидной фирме. Хотя мне, между прочим, тоже ох как не нравится, когда эта жирная свинья хватает меня за коленки.

— Кто тебя за коленки хватает?

Наталья обернулась, вздернула подбородок:

— Тебе какое дело?

— Просто интересно, что он в них нашел.

Вероника сделала большие ледяные глаза:

— Ты бы лучше посуду убрал. Опять мне?

— Посуду убирать — не мужское дело.

— Вот именно. А мужик в этом доме — я.

Ненавижу эту Наталью. Все понимаю, но ненавижу. Ненавижу, когда она приходит. Сам не знаю как, но тарелка подлетела в воздух и звонко треснулась об пол. Все это будто бы мимо меня случилось.

— Знаешь что! — вскочила Вероника.

Но я уже перегорел. Начал сгребать посуду со стола…

Они продолжали треп в комнате, я не прислушивался. Черный кот Шайтан сидел на кухонном подоконнике с прижатыми ушами, медитируя на голубей. Голуби возились на соседском балконе. Вяло так трепыхались, нехотя. Я их понимаю: на термометре тридцать градусов. Теневая сторона, называется.

Ледяная вода наждачной шкуркой сдирала жару с кожи и муть с мозгов. Ванную, пожалуй, имеет смысл носить с собой. Невозможно так жить.

Шайтан дожидался меня под дверью. Глаза широко раскрыты, взгляд тяжелый, как у Вероники.

Я протянул ему пустую ладонь. Шайтан прищурил желтый глаз.

Я протянул ему вторую пустую ладонь. Шайтан чихнул, обиделся и ушел.

Оба ушли — он на кухню, я в комнату.

Они продолжали треп в комнате. Вошел — замолчали. За молчанием последовал вопрос, которого я ждал и боялся целых три дня:

— Ты картошку сажать когда поедешь?

— Посажу.

— Когда?

— Сказал же, посажу я твою картошку. Выкопаю и еще раз посажу.

— Шлея под хвост попала?

— Намордник надоел.

Я хлопнул дверью и ушел. Один. Без саксофона.

Ненавижу эту Наталью. Все понимаю, но ненавижу. Сидел на лавочке с банкой пива, медитировал на голубей. Какое же отвратное чувство — беспомощность.

Стемнело, утихла жара. Мы с Шайтаном торчали на балконе и медитировали на небо, потому что голуби спать ушли.

— О чем думаешь? — вяло поинтересовалась Вероника.

— Думаю, зачем возникла Вселенная.

— Ну, да. Это же лучше, чем решать экзистенциальные проблемы.

— Посажу я твою картошку.

— Выкопаешь и еще раз посадишь. Я помню.

— Ну, а какого черта тогда.

— Я вот тоже думаю… Мы очень похожи с тобой. И у обоих кризис. Выжаты досуха. Тащить друг друга больше не можем. Можем разве что помочь утонуть.

— Все будет хорошо.

— Не будет.

— Давай завтра поговорим.

— Давай.

Шайтан ушел в комнату. Я стоял на балконе и медитировал на небо. Самма-тайм…

— Ты чего спать не ложишься?

— Проблему решаю, — смятый чинарик полетел вниз. — Экзистенциальную.

— Ложись. Говорят, Менделеев периодическую таблицу во сне увидел.

— Я ж не Менделеев.

— Слава богу, — зевнула Вероника. — Зачем нам еще одна периодическая таблица.

Шайтан вернулся на балкон, уселся в плетеное кресло.

Его парадная поза выражала решимость сказать что-то чертовски важное.

Прокашлялся и сказал:

— Ну вот, мы, похоже, пришли к некоторой переломной точке.

Моя челюсть поехала вниз и, кажется, стукнулась о крышу проходящего трамвая.

— Только без истерик, — предупредил кот. — Не люблю истерик.

Стало как бы светлее, и, возможно, даже проснулись голуби. Вероника вздохнула во сне и повернулась на другой бок.

— Ну — и чего? Сколько раз ты — еще в детстве — бродил по улицам, заглядываясь на освещенные окна, и фантазировал, что вот там, за этими окнами, ВСЕ ИНАЧЕ?? Сколько раз глазел на небо и думал на кой хрен оно создано??? Сколько раз загадывал, что вот, сейчас свернешь за угол, а там — ангел или дьявол, кто-то, кто все изменит, объяснит хотя бы???? Я пришел! Говорить будем или резину жевать?????

Самма-тайм высушило слюни во рту. Трамвай пересек траекторию полета вороны, огромная синяя гусеница, как будто так и надо. В комнате спала Вероника, на полу валялись неубранные останки разбитого мной по злобе инопланетного звездолета.

— …Я — часть той силы… — засмеялся кот. — Дальше-то помнишь?.. Не пугайся. Нет никакого дьявола. Все сущее — от Бога. Дьявол — лишь система искажений реальности. Ты по-прежнему хочешь узнать, на кой хрен это все возникло?

Кот вырос в размерах, в его фигуре обозначились человеческие пропорции, а на лице — тяжелые складки и выпученные базедовы глаза зрелого Жан-Габена.

— Из ничего ничего не берется. Захочешь — поймешь.

Я не успел вцепиться в перила — пытался, но не успел. Восьмой этаж….

— …А с плавниками гораздо удобнее, — она беззвучно засмеялась. Рыбы вообще не умеют звучно смеяться… Что за ерунда, и откуда такое приходит в голову? Естественно, не умеют. С каких пор у нормальных, живых рыб потусторонние свойства.

С плавниками действительно удобнее. Теперь можно поспорить с волнами, а прежде я был их игрушкой. Так вислоухий пес, что часто плещется у берега, играет с облизанными морем обломками бревен.

Когда я опрокидываюсь на спину, я чувствую глазами длинное солнце, что колышется над водой, как стебель морской капусты на песчаном дне, и это бывает так, как будто прикасаешься к чуду… откуда я знаю слово «солнце»? А откуда я вообще знаю все слова? Я не знаю, откуда знаю. Это всегда было.

Что значит слово «всегда»? Оно такое зеленое, как Черное море…

…Почему море — черное?!

Меня охватывает ужас. Резко всплываю, распихивая плавниками ростки кораллов.

И на какое-то мгновение море действительно чернеет.

Море сердится на меня за то, что я испугался.

Море сердится на меня за то, что я назвал его черным?

Оно сердится на меня. Неважно, откуда я это знаю.

Рыжая астерия лежит на дне, раскинув в стороны длинные лапы. Я не знаю, откуда я это знаю, но у меня тоже будут лапы. Только не такие, как у астерии. Скорее — как у пса, который приходит поиграть со щепками. А может, как у чайки, что садится на воду ловить рыб… а я тоже буду их ловить, когда у меня вырастут лапы?

Вот тут нет вразумительного ответа. Таинственный источник знания думает: то ли — да, то ли — нет.

А зачем чайка их ловит?

Опять что-то непонятное. У чайки нет солнца?..

…больше похож на пса, чем на рыб. Исчезли жабры, а я так и не понял, зачем они были. Вроде жабры нужны рыбам, потому что у них тоже — как у чайки — нет солнца.

В моей жизни все больше потустороннего. Только что слышал музыку и голос бога. Музыка мне понравилась, бог — нет. Я не понимаю, зачем музыка и зачем голос, но разницу очень даже чувствую.

Мои лапы похожи на лапы чайки.

Очень тревожно.

Почему-то кажется, что мое зеленое «всегда» вдруг станет черным, и море уйдет.

Я не знаю, откуда я это знаю.

А еще кажется, что раньше моря не было, и солнце было другим.

И так — много-много раз…

А еще кажется, что раньше я был больше чем море…

Что значит «раньше»? Это ведь не то же, что «всегда»?

Что это? Море опять сердится на меня.

Что это?? Море cтановится черным.

Что это??? Море уходит!