Антон Краснов - Семь отмычек Всевластия

Антон КРАСНОВ

СЕМЬ ОТМЫЧЕК ВСЕВЛАСТИЯ

ПРОЛОГ

в котором сказано о том, чего не может быть, потому что не может быть никогда

Египет, июль 2004 года

— Туз! У меня двадцать одно, я выиграл. С вас тридцать пять евро, господа археологи. Позвольте получить.

— Дьявол! — тоскливо сказал длинный кадыкастый тип, похожий на рано осиротевшего печального аиста. — Как тебе сегодня карта идет, Фабьен. Просто черт знает как идет!

— Да уж, — поддержал его коллега, — Фабьен сегодня в ударе. Впрочем, не везет в картах, повезет в любви.

— Ему? С тобой, что ли? — буркнул Фабьен, кивнув на длинного археолога и загребая деньги.

Несмотря на удачу, Фабьен вовсе не выглядел осчастливленным. Выигравшая персона представляла собой массивного мужчину лет тридцати, который, однако же, успел обзавестись лысиной и приличным брюшком, в эквиваленте женской беременности тянувшим этак на восьмой месяц. Впрочем, Фабьен нисколько не смущался этим, напротив, упомянутое брюшко было его главной ударной силой. Вот и сейчас он толкнул им похожего на аиста археолога так, что тот отскочил, спружинив мощно, как от батута.

«Аист» покачнулся и еле устоял на ногах, размахивая руками и оскверняя душный египетский воздух деликатной французской бранью. Фабьен принужденно рассмеялся, обнажая белые, тесно посаженные зубы (два передних были посажены набекрень, наехав один на другой).

— С кем тут в любви повезет? Торчим в этих песках третий месяц. Если честно: я уже согласен на потную египтянку. Хоть и терпеть не могу арабов, — пробурчал он.

— Конечно, — поддакнул ему археолог, который носил пышное мушкетерское имя Луи-Арман д'Орбиньи. — Правда, тебе, Фабьен, придется поднатужиться, чтобы одолеть жаркую египтянку. Ты ж привык к холодненькому, — он хитро подмигнул, — ведь правда, что твоей последней любовницей была какая-то русская, когда ты ездил на конгресс археологов в Москву? И что тебя туда послали?.. Лучше б уж меня.

Фабьен засопел.

— Нет, ты отвечай, Фабьен, — настаивал Луи-Арман.

— А скажи, — поддержал сплетника печальный «аист» и даже пощелкал «клювом» — длинной нижней челюстью, выпяченной так, как будто он всю жизнь тренировался над правильным произношением английского «th» (при котором язык с силой упирается в нижний ряд зубов), — в самом ли деле в Москве жуткий холод и пьют водку…

— Медведи в шапках-ушанках и валенках ходят по Красной площади и распевают «Калинку-малинку», — скептическим тоном продолжил Фабьен. — Глупости какие! Вы это еще Пелисье скажите, он вам устроит! Ты лучше тасуй колоду, Робер, — кивнул он длинному археологу, — твой черед банковать. Может, отыграешься.

Но у Робера-аиста был такой обреченный вид, что и завзятому оптимисту стало бы ясно, что отыграться ему не удастся. И не важно, какие причины будут стоять у истоков этой предугадываемой неудачи.

Впрочем, не повезло не одному Роберу. В тот момент, когда уклончивый Фабьен ловко сбивал своих товарищей с темы, которая едва ли импонировала ему, появился глава археологической партии, сам Жан-Люк Пелисье — весьма громоздкая персона, впрочем перемещавшаяся в пространстве с удивительной легкостью и бесшумностью. Два последних качества и послужили тому, что Пелисье возник за спинами своих сотрудников именно тогда, когда Фабьен призывал метать банк. Некоторое время он рассматривал своих подчиненных, вверивших себя коварному демону азарта. На породистом лице мало-помалу оформлялось мстительное выражение, уголки губ раздвигались в улыбке, какой позавидовал бы тигр.

При этом глава археологической партии оставался безукоризненно вежлив.

— Прекрасно, господа, — сказал он, отчеканивая каждый слог, насколько это позволяли правила французского языка. — Я вижу, работы в разгаре. На челе нашего общего друга месье Фабьена я даже различаю капли трудового пота. Значит, играете в картишки? Сам люблю. Честное слово, вот сейчас бы присел да и перекинулся с вами по половинной ставке, потому что по полной жалованье не позволяет. А у вас, по всей видимости, и жалованье, и совесть — все позволяет?

— Мы не играли, господин Пелисье, — чопорно произнес Фабьен, делая полноформатно обиженное лицо. — Мы только подумали…

— Отлично! — перебил его Пелисье. — Великолепно, господа, это мне напоминает чудную притчу о трех картежниках разного вероисповедания. Трое караульных — католик, мусульманин и иудей — сели играть в карты. И тут случись мимо проходить офицеру. Они карты под стол и — глаза в потолок: ничего не знаем, ничего не ведаем, блюдем службу. Мимо муха не пролетит, шмель не прожужжит… крокодил не проползет, слон не пробежит. Офицер говорит: «Сдается мне, что вы только что играли в карты!» — «Не играли, господин офицер!» — «Прекрасно! Вот вы, вы поклянитесь на Библии, что не играли!» Католик клянется на Библии, что не играл. Офицер поворачивается к мусульманину и говорит: «Теперь вы поклянитесь на Коране, что не играли». Делать нечего, мусульманин поклялся тоже. Офицер поворачивается к третьему, а тот был как раз еврей, и говорит: «Теперь вы клянитесь на вашем Талмуде, что вы не играли в карты». И слышит ответ: «Господин офицер! Он не играл, и вот он не играл. С кем тогда, по-вашему, мог играть я?»

Робер еще больше вытянул нижнюю челюсть и проговорил мрачно:

— А вот национальности могли и не касаться. Мой уважаемый папа, лионский ювелир…

— Простите, запамятовал, — сухо сказал Пелисье. — Но и вы, согласитесь, совершенно запамятовали о работе. Так что вылезайте из палатки и приступайте к разрезу второго холма. Вы там сильно недоработали.

— Когда копали там в позапрошлом году… — начал было Фабьен, но был безжалостно оборван боссом:

— В позапрошлом году вам платили за позапрошлый год, а в этом году платят за этот! Так что извольте не рассуждать, Фабьен. Думаю, что будет лучше, если мы обойдемся без этих школьных недоразумений, — добавил он более мягким голосом. — А как настанет время ужина, то у меня там в джипе две канистры неплохогого вина и еще три бутылки бордо!

Лица археологов заметно оживились. Один Робер проворчал себе под нос вздорную чепуху: дескать, босс привез на раскопки то, что не успел допить сам, однако же пухлый увесистый локоть Фабьена — незаметно от окружающих — точно влепился в бок ворчуна. Робер внутренне охнул и замолчал.

Уже через четверть часа работа кипела.

Для себя Жан-Люк Пелисье, как доверенное лицо Академии наук Франции, занимающееся раскопками по особому циркуляру Египетского археологического общества, копать считал излишним. Он удовлетворился тем, что пять минут наблюдал работу коллег. После этого вернулся в машину, на которой приехал, поставил диск Милен Фармер и, время от времени попивая из прохладной фляги, задремал. В джипе работал кондиционер, было прохладно, и сухое колючее дыхание египетских песков не могло коснуться главы археологической партии. Он заснул.

В то же самое время уязвленный Робер развлекался тем, что сгребал лопатой песок, извлеченный из холма Фабьеном, и бросал под ноги Луи-Арману; последний мало был склонен терпеть это попустительство и потому отбрасывал песок туда, откуда его брал Фабьен. Так замыкался круг. Работа кипела. Толку, конечно, было немного, но какой смысл искать толк в том, что изначально бестолково? Какой смысл рыть холм, гарантированно не содержащий ничего исторически ценного? И Фабьен, и Луи-Арман, и Робер знали это доподлинно, потому что были здесь на раскопках в позапрошлом году и буквально в ста метрах от этого холма, чей склон они сейчас истязали своими лопатами, нашли впечатляющую мастабуnote 1, относящуюся ко второму тысячелетию до нашей эры. В мастабе было пять погребальных шахт, ни в одной из которых, однако, не оказалось ни саркофагов, ни мумий, ни ритуальных принадлежностей, характерных для верований древних египтян. Без сомнения, гробница была разграблена еще в глубокой древности, как это часто бывало с захоронениями тех эпох. Однако же археологами были вскрыты пласты на значительной площади вокруг обнаруженного объекта. Уж кто-кто, а Фабьен прекрасно помнил эти раскопки. Тогда Жан-Люк Пелисье, бывший еще помощником руководителя партии, напился до такой степени, что выдавал себя за мумию некоего Ни-Несу-Усерета, чиновника при фараоне Рамсесе II. В доказательство своей мумийной сущности он обмотался бинтами, обрил голову и в таком виде дико ревел, клокотал и выл в одной из шахт гробницы. Фабьену пришлось вынимать его оттуда, при этом «мумия» кусалась, лягалась и плевалась, как заправский верблюд.

Жан-Люка Пелисье простили, приняв во внимание смягчающие обстоятельства: радость столь ценной находки, затем — день рождения самого Жан-Люка, дата которого пришлась точно на день открытия, ну и, наконец, приняли во внимание кровь «мумии» (по матери он был русским, а что взять с этих «crazy Russian»?..) Пелисье-то простили, а у страдальца Фабьена еще долго болело прокушенное ухо и ныли ребра, в которые «мумия Ни-Несу-Усерета» колотила своим могучим древнеегипетским локтем.