Неправильный рыцарь (СИ) - Паветра Вита Страница 4

Нет, он вовсе не был скупердяем. О, не-ет! Но практичному и бережливому Эгберту всякий раз было больно смотреть на то, как его соратники небрежно швыряют тугой кошелек подобострастно скалящему зубы трактирщику или толпе шлюх, радостно визжащих в предвкушении таких кругленьких, таких новеньких, таки-их хор-р-ро-ошеньких звонких монеток. У-у-у-й-й-й-юй-юуйй! Швыряют, словно это и не кошелек вовсе, а так — ветошь или засохшая коровья лепешка и от подобной дряни надо поскорей (как можно скорей!) избавиться. Невыносимое, душераздирающее зрелище! Привыкнуть к нему, и оставаться равнодушным казалось невозможно. Господин барон, как мог, скрывал свои истинные чувства: ведь настоящему рыцарю подобает безрассудная, слегка презрительная щедрость, а отнюдь не скопидомство.

Рожденный в середине мая, под знаком Тельца, Эгберт обожал комфорт и, в отличие от братьев по оружию, деньги тратил ну, оч-чень неохотно. Тому были веские основания. Фамильный замок давно нуждался в неотложном ремонте и некотором переустройстве — то, чем довольствовались предки зачастую не совсем подходит (либо совсем, то есть совершенно не подходит) их потомкам. И за крестьянами нужен глаз да глаз. Да мало ли дел в большом и сложном хозяйстве.

А он вместо того, чтобы заниматься делом, мотается черт знает где бог весть зачем (или если хотите — бог весть где черт знает зачем.) Еще и транжирит денежки. Заветные серебряные и золотые кругляшки различной степени потертости с носатым профилем короля Рида XVII-го Легкомысленного. Ай-яй-яай! Вот как отвратительно быть жертвой хорошего воспитания!

Знакомые Эгберта сплошь и рядом иногда по десять (а то и сто десять) раз на дню давали обеты и просто обещания, и ровно столько же раз — безмятежно их нарушали. Со спокойным сердцем и чистой совестью. А он-то? он?!

Трижды тридцать раз пожалел рыцарь, что в минуту слабости поддался на уговоры. В результате получив нежеланную, абсолютно ненужную ему невесту — и потеряв старого, верного друга. Ей-же богу, неравная замена! Вот тебе и «завернули на огонек»!

И тут рыцарь вспомнил о крокодилах. Эгберт до сих пор не мог решить, что же с ними делать? Крокодилов он не любил и откровенно побаивался, но то была живая память о бабушке с дедушкой. Сразу же после свадьбы они приказали многократно углубить и расширить ров вокруг замка. А уж потом — запустить туда первых зубастых стражей.

Как и любой последний писк моды, удовольствие это оказалось не из дешёвых, и лишь немногие знатнейшие семейства могли его себе позволить. И хотя настояла на появлении крокодилов, разумеется, бабушка — тогда ещё совсем юная и восторженная — впоследствии ни её супруг, ни кто другой из обитателей замка и окрестностей ни на минуту не пожалел об её дорогостоящей причуде. Все эти годы (большинство из них оказались неспокойными) зубастые твари честно несли свою службу. Порой до полусмерти (а то и до смерти, хотя это случалось редко) пугая не только лихих людей, но и всех, кто рискнул появиться возле замка — даже простых пилигримов. Высовываясь из воды, они сверлили орущих и визжащих людей пристальным, немигающим взглядом. Когда же стихал топот ног, копыт и прекращались истошные вопли, крокодилы дружно, как по команде, захлопывали свои необъятные пасти.

В глазах рептилий горел безжалостный янтарный огонь, а изумрудно-зеленые, с черными разводами, морды злорадно ухмылялись. Казалось, этим тварям присуще своеобразное чувство юмора, и ситуация всякий раз доставляет им колоссальное удовольствие. Служба службой, но ведь иногда и поразвлечься не грех. А вот местные крестьяне их не боялись. Напротив — любили и всячески подкармливали. Еще бы! Ведь именно благодаря им, зеленым и зубастым, за последние сто лет в округе начисто перевелись охотники до чужого добра. Особенно старалась пожилая птичница — бывшая кормилица барона Эгберта, что ни день таская им кур, уток и прочую пернатую живность. Глядя, как очередной дохлый цыпленок желтым пуховым мячиком исчезает в крокодильей пасти, с умилением всплескивала натруженными руками, пускала слезу и приговаривала: «Кушайте, детки! Кушайте, защи-итнички вы на-аши-и!»

Эгберт усмехнулся. Его так и подмывало отправить с нарочным парочку этих тварей (разумеется, в качестве презента) своей «ненаглядной» невесте. Ведь держать крокодилов уже немного старомодно. Хотя жаль, подумал рыцарь. В лучшем случае, они у нее сами передохнут, а в худшем… А ведь графиня, чего доброго, прикажет умертвить зубастых стражей и пустить их на туфли и сумочки. Эгберт представил тощие и ровные без изгибов и выпуклостей, как две параллельные прямые, ноги прекрасной Марты, обутые в сапожки из крокодиловой кожи — и его замутило. Шутка уже не казалась ему смешной. Да и отказываться от такой защиты только, чтобы насолить невесте? Глупо, очень глупо.

Чтобы хоть как-то отвлечься от дурных мыслей, он честно попытался представить графиню, разгуливающей по мозаичным дорожкам его родового замка, стоящей на галерее или восседающей в каминном зале или же… да неважно, где еще! Честно попытался. Но чья-то невидимая рука всякий раз будто стирала с воображаемой картины худосочные прелести его невесты. Неожиданно и очень быстро. То, что даже в мыслях не удавалось совместить столь противоположные вещи, втайне его радовало: Эгберт Филипп, барон Бельвердэйский, сеньор Лампидорский, не просто любил — обожал свое древнее обиталище. Горячо и трепетно. Это был его дом — самый лучший, несмотря ни на что.

Его фамильный замок, хотя и находился в живописном месте, ни особой красотой, ни величественностью не отличался. Предыдущие поколения надстраивали, переустраивали и «перекраивали» внутри и снаружи всё, до чего только рука могла дотянуться — и всяк на свой лад. Неожиданно хрупкие, изящные башенки возносились над мощными, сложенными из гигантских камней (не камней — глыб), поросших мхом стенами, а донжон сверху донизу оплетали вьющиеся розы — память о троюродной тетушке внучатого племянника старшего брата деда Эгберта, графине и старой деве (которой она оставалась исключительно по идейным соображениям, ибо невзирая на ее лета, два-три поклонника постоянно маячило где-то неподалеку).

Наверняка, их привлекала красота госпожи графини, особенно, ее бесподобная шевелюра. Белокурая и пышная, как у ангелов на церковных фресках. Из-за мелких кудряшек издали могло показаться — голову почтенной дамы окружает живой нимб. Закрывать эдакую красоту платком, пусть и расшитым жемчугами, тетушка отказывалась наотрез: она уже слишком стара, чтобы следовать глупостям моды, а, значит, будет носить то, что ей вздумается. Либо вообще ничего. Да!

Учитывая характер тети, ее возраст, а также — ближайшую степень родства, окружающие никогда (ни-ког-да!) даже не пытались ей противоречить. Наоборот, — всячески ублажали. И лишь один человек во всем поместье имел храбрость и отвагу для того, чтобы сказать старой графине твердое «нет».

Крошечные белые розочки ковром застилали могучий необъятный донжон. Выглядело это красиво, но не слишком солидно, однако, срезать их казалось просто немыслимо. Тем паче, что покойная тетушка перед смертью дала грозный обет проклясть любого, кто осмелится уничтожить злосчастные цветы. Если же кто-нибудь, набравшись наглости, вздумает поменять их расцветку… Если он (или она — все равно!) только осмелится на подобное непотребство… Тому лучше бы и вовсе не рождаться на свет! Тетушка обещала, наплевав на вечное блаженство, спуститься с небес и, став привидением, не давать наглецу никакого проходу до конца его жалких дней. Все это она произнесла, устремив глаза и длинный костлявый палец к потолку, словно призывая в свидетели самого Господа Бога.

То было ее право: свой выбор она отстояла с оружием в руках. Бабушка с тетушкой, как и бывает с людьми, имеющими свое устоявшееся мнение, частенько спорили. Спор, как правило, плавно перетекал в ссору и соперницы… О, не-е-еэт! Они не поносили друг друга последними словами, как уличные торговки, не изводили друг друга колкостями, как придворные дамы, не подбрасывали друг другу в шкатулки с рукоделием дохлых крыс, а в изысканный соус — живых пауков (которым в замке просто не было счета), не вцеплялись друг другу в волосы, не рвали друг на дружке дорогие платья и не колотили посуду (вся она была из меди и серебра, а, значит, радости от процесса — кроме оглушительного звона — ну, никакой! швыряй — не швыряй).