Сергей Шведов - Негрский старорус[СИ]

Сергей Шведов

НЕГРСКИЙ СТАРОРУС

Фантастическая быль

Ботанический сад в Сочи изнывал от жары, духоты и наплыва туристов, но не сдавался. Экзотические дерева стойко вздымали к небу широколиственные ладони, словно умоляя о дожде. И тем более душно, как в предбаннике парной, было в оранжерее, где круглый год царит тропическое лето.

— А сейчас мы углубимся в настоящие джунгли, — как–то по–заговорщицки сообщила туристам девушка–экскурсовод, проветривая мокрый от пота животик подолом короткой маечки, как веером.

От нее не укрылось, что старый турист притомился в этой влажной духоте искусственного уголка тропического леса. Майка с надписью «Проснись к русской жизни!» у него на спине так пропиталась потом, словно он попал под тропический ливень. Дедок зашатался, держась за толстый черешок бананового листа, и рухнул на влажный мох. Широкий лист банана зловеще прикрыл ему лицо.

— Эй, мистер! — вырвала экскурсоводша скользкий от влаги лист из руки неподвижного туриста. — Что с вами?

Старик лежал на спине с открытыми глазами, не мигая, словно пристально всматривался в картины из далекого прошлого.

— Доктора! — закричали туристы.

— Что случилось? — пробился сквозь толпу служитель оранжереи.

— Дед сомлел.

— Турист из Южной Африки Рамон Лопес, — перевела данные из паспорта девушка–экскурсовод.

— Что, он там у себя не привык в своей Африке к джунглям?

— У них климат субтропический, а не джунгли. Несите его на воздух и в тенек на травку положите. Может очухается, пока медсестричка прибежит.

1

Джунгли всегда напоминают человеку, что он лишь временный зритель в нарочито запутанный мыльной опере жизни, и ровным счетом ничего в ней не может изменить без ведома таинственного продюсера.

В джунглях трудно подметить начало и конец существования, они вечно молоды. На одном и том же дереве цветы соседствуют с перезрелыми плодами. А подгнившие стволы падают на землю, чтобы через полгода превратиться в труху, которую смоют в реку ручьи после десятого за день тропического ливня.

Джунгли безжалостно правдивы. В них отмершее не откладывается в почву на пользу новому поколению, которое взрастет на ней. У джунглей нет памяти веков, нет там многочисленных напластований слоев почвы, а только желтая или красная глина да песок. Все смывают беспощадные ливневые потоки. У джунглей короткая память, поэтому в них не устраивают кладбища.

Тогда, в 1974, их забросили в демократическое Конго. Неделю просидели взаперти в вонючем ангаре из гофрированного алюминия — рота солдат в кедах, спортивных трусах и белых футболках, которые не просыхали на теле целый день. Гнилостный запашок тропического леса никто не замечал из–за вони из параши — железного ящика с крышкой. Выходить по нужде запрещено — демаскирует. Давились сухим пайком, который запивали минералкой из литровых пластиковых бутылей, каких дома еще тогда не видели.

Повеселей стало, когда командир, и сам в одной панамке и пляжных трусах, разрешил им по очереди выходить на свежий воздух сначала вечером, потом и средь бела дня, но гулять только под маскировочной сеткой, остерегаясь на всякий случай аэрофотосъемки с самолетов вероятного противника.

Конголезцы в те времена жили весело, с песнями и танцами. Революция подарила им четырехчасовой рабочий день и сытную пайку. Свободное время уходило на митинги под красными транспарантами с обязательной пляской под зажигательный барабан и на художественную самодеятельность, опять же с негрскими плясками.

Куда как веселей стало русским солдатам–интернационалистам, когда их, уже чумазых от загара, грязи и пота, направили убирать за местных коммунаров нещадно гибнущие помидоры. Приятней пусть хоть целый божий день наполнять и перетаскивать ящики, чем сутки напролет просиживать взаперти.

Местные бананы были кормовые, невкусные, зато сами помидоры так и сочились сахаристым соком на изломе. Потом к бойцам подвезли двух толстенных поварих с котлами. Мясного или жареного они не готовили, да и кому в такую жару жирное в глотку полезет? Солдату на порцию давали комок вареного теста, больше похожего на лакомство, чем на серьезную еду. Миску соевых бобов с томатным соусом и крутую кашу из риса пополам с пшеном. Хлеба не было, заедали галетами из сухого пайка.

В конце своей коротенькой рабочей смены «демократические» конголезцы, веселые и не уставшие, приходили к ящикам с помидорами, подготовленным к отгрузке, и отбирали себе в торбы килограммов по десять.

— Так пойди себе на поле сам собери, дружбан!

Помидоры пропадали на плантациях, их никто не охранял — приходи да бери, лишь бы добро не сгнило. Нет, ты ему дай именно из ящика.

Официально с неграми на плантации их бригадиры расплачивались пакетами с мукой и крупами да какой–то рафией — бражкой из сока сахарной пальмы. Ее набирали из бака целыми канистрами.

— Эту гадость даже на язык не пробовать! — строго–настрого приказал лейтенант.

Дружелюбные конголезцы, несмотря на строжайшие запреты, упорно носили рафию ребятам, чтобы обменять бражку на зубную пасту, мыло, трусы, полотенце и даже на спички. Понятное дело, рафия в их лагере лилась рекой.

Где у солдата выпивка, там и бабы. Быстро завязались знакомства с гологрудыми девчонками, которые на работе в поле чуть ли не доводили солдат до головокружения, когда низко склонялись над помидорами.

— Самоволка — прямой путь в лапы агентов западных спецслужб! — твердили бойцам на политзанятиях, которые проводились строго по графику даже и тут в ходе исполнения интернационального долга перед ныне свободными от колониального гнета трудящимися Черной Африки.

Как ни лютовал капитан в цветастой рубашонке нараспашку и сандалетах на босу ногу, бойцы после отбоя при любой удаче убегали из душного ангара после жаркого дня в чуть более прохладную тропическую ночь к еле видимым во тьме черным зазнобам, которые демаскировали себя на черном фоне только белозубыми улыбками и белками глаз. Рафия дурила голову, особенно если выпить литра два… Вот и очнулся сержант Роман Лопсяк из деревни Живицы на Гомельщине посреди широкой реки Конго в весельной лодке со связанными руками и ногами.

Запаса французских и португальских слов, наскоро за полгода вбитых в память в учебке перед вылетом из Львова в Африку, не хватило бы даже, чтобы выдать военную тайну белокожему офицеру в хаки, сидевшему в лодке среди черных полуголых солдат или бандитов. Кто их разберет, басурманов? Да и не знает солдат никаких военных секретов. Но у иностранного офицера, которого его чернокожие подчиненные уважительно называли «месье капитэн Кромасс», насчет Лопсяка были совсем иные планы.

— Этот русский — мой товар, — сказал Кромасс босоногому сержанту с оторванным ухом. — Я вернусь за ним через месяц. Если останется живой, заберу с собой. Не забывайте его кормить и давайте по чашке вот этого лекарства перед сном. Самим — ни капли в рот!

Кромасс оставил конвоирам для Лопсяка двухлитровую аптечную бутыль спирта с хинином. По части спирта негры неукоснительно исполнили приказание не потому, что боялись командира. Как потом подметил Лопсяк, по всей Африке аптечный спирт считается смертельно ядовитым снадобьем. Зато по части еды охранники не оплошали — за три дня опустошили весь запас консервов, которые предназначались Лопсяку, схрумкали все овсяное печенье, а потом пичкали пленника пресным варевом из кукурузной муки и сушеной тапиоки. Без масла, соли или перца.

На прощание Кромасс чиркнул ножом Лопсяка по щеке. «Птичка» — такова была его личная метка для пленных, предназначенных на продажу. И вместе с тем метка на лице была испытанием на живучесть товара — глубокий порез не у каждого белого зарастет в антисанитарии влажных джунглей. Иного сведет в могилу от заражения крови или трофической язвы.

— Я не задержусь, солдат…

Кромасс, однако, задержался, вернулся через три месяца в сухой сезон. На Лопсяке не держались брюки, спирт с хинином давно был выпит, и малярии с ним не приключилось. Глубокая рана на лице зарубцевалась в белый шрам галочкой. Черные конвоиры поддерживали его с двух сторон, иначе бы он упал от слабости.

— Тавро на месте — мой товар, — похлопал Лопсяка по шее, похожей на цыплячью, Кромасс. — Жеребчик еще поскачет, если подкормить и выгулять.

По приказу капитана специально для Лопсяка в деревне, куда его отнесли на жердях, закололи козу. Сначала Кромасс отпаивал его еще теплой кровью животного, затем откармливал сырой печенкой и мясом, сначала свежим, потом вареным. Лопсяка рвало и поносило, от резей в животе он катался по земле, но через три дня твердо встал на ноги. По–французски он уже говорил бойко. Кромасс вел с ним долгие беседы с глазу на глаз.