Евгения Мелемина - Осколки под стеклом Страница 31

На процедуру по вливанию витаминов Игорек согласился добровольно, хотя и с сомнениями. Он отлично помнил, как плохо ему было утром, но помнил также, что ничего не ел ровно сутки до своей неожиданной роли ангела. На этот раз ему удалось нормально поесть впервые за долгое время, поэтому тошнота и слабость отступили, и второй укол не принес неприятных ощущений. Хотелось как можно быстрее восстановить чувствительность и силу руки, которую он до сих пор ощущал ослабевшей и безвольной. Препарат Артура явно помогал.

Игорьку уже не казалось, что его вот-вот вывернет наизнанку, а сердце, хоть и билось слишком быстро, но не мешало дышать. В отведенной ему маленькой комнате, где окна были забраны решетками, Игорек провел несколько часов и совершенно не почувствовал ни скуки, ни одиночества. Он вынул из кармана джинсов клетчатую тряпочку-виселицу и попытался было воскресить в памяти свою прежнюю боль сопереживания, но не смог, заинтересовавшись узорами ткани. Синие и красные линии гармонично сплетались в идеальные квадратики. Это было красиво, как вечность. И снова то сжимался, то распадался под солнечным сплетением тугой ком, вызывая приятную вибрацию во всем теле.

Игорьку хотелось лечь и замереть, сохраняя и концентрируя это ощущение в замкнутой сфере, и в конце концов он так и сделал, держа тряпочку в правой ослабевшей руке.

Дальнейшее Игорек помнил то остро-отчетливо, то словно в тумане. Он хорошо помнил дебаты, где его посадили в неудобное, с прямой спинкой, кожаное кресло, и потому он вынужден был держаться так, словно от волнения не может расслабиться. На его лице действительно выражалась неподдельная тревога за судьбу Сестер Жизни, но на вопросы он отвечал обдуманно.

— Завершить программу очищения нации на данной стадии — не является ли это поспешным решением, которое сведет на «нет» все старания?

— Нет, — ответил Игорек. — Очищение произведено и остановлено на том этапе, на котором диктует остановиться человечность. Суть проблемы устранена, осталось только подтянуть до достойного уровня оставшихся.

— Сестры Жизни располагают необходимым количеством первоклассно оборудованных клиник, — вступила Юлька. — В них и будет завершен этап очищения методом излечения каждого обратившегося. Игорь — первый из экспортированных из Сектора в нашу больницу. Результат вы видите сами.

Игорек вскинул голову. Тысячи людей видели его сейчас — тысячи людей у телевизоров, у мониторов и экранов, установленных на площадях.

И половина из них смотрела с надеждой.

— Как вы оцениваете условия содержания сокращаемых в Секторах?

— Ничего, — сказал Игорек и улыбнулся. — Жить можно. Даже нужно.

И на следующий день он, с открытой улыбкой и по-мальчишески взъерошенными волосами, появился на сотнях плакатов с яркой и убеждающей надписью: «Жить — нужно!»

Потом он ходил по клиникам, в которых было много декоративных фонтанчиков, вымытых широких окон, дружелюбного света, мягких диванчиков. Детские отделения демонстрировали стенды с красочными рисунками, во взрослых обнаружился даже компьютерный зал.

Игорек под прицелом камер обошел все этажи, всем что-то говорил, всем улыбался — это он уже помнил смутно, но ярким, словно вырезанным в памяти воспоминанием после всплывало страшное: низенькое крыльцо, выкрашенное в зеленый цвет. Кованый заборчик вдоль чернеющей мокрой дорожки, обсаженной чахлыми кустами сирени. У крыльца — жестяной бак, в котором, разбухнув от воды и смахивая на стайку рыбок, жмутся к краю окурки.

Игорек сам стоял с сигаретой. Ему не нравилось курить, но нравилось вырываться на несколько минут подальше от обязанностей. Компанию обычно составлял Виталик. Он был энергичен, когда дело касалось его профессии, и невыносимо хмур во все остальные моменты, но Игорьку и не нужно было веселья. Он стоял на крыльце и смотрел, как Виталик пытается плевком подбить окурок, отбившийся в бадье от остальных.

— Сигарету выкинь, — вдруг сказал Виталик, выпрямляясь и закрывая собой Игорька.

Игорек послушался и выглянул.

Возле низкого заборчика, вцепившись в него обеими руками, раскачивалась старушонка в стоптанных стареньких туфлях, превратившихся в растрескавшиеся калоши, и смешном пуховом берете, напоминающем шляпку гриба.

Рядом с ней стоял дед, высохший, сгорбленный. Он торопливо протирал большим клетчатым платком толстые желтоватые линзы очков. — Стой, Катя! — громко призывал он, пытаясь надеть очки и поймать ее за руку. — Стой. Подыши… подыши и пойдем.

Старушонка пригибалась все ниже, но он наконец нацепил очки и подхватил ее под руку, а потом развернулся, и лицо его, состоящее из массы морщин, задвигалось, разгладилось, и показалась улыбка и выпуклые влажные стариковские глаза.

— Сынок, — сказал он. — Мы хоть правильно пришли? Сюда пришли?

— Центральный вход там, — ответил Виталик и показал за угол.

— Пропусти их, — негромко сказал Игорек, а сам развернулся и кинулся по коридору, а потом вверх, по покрытой ковром лестнице. Перед глазами мучительно дрожала красная круглая тряпочка — старое, ничем не излечимое сердце.

Он нашел себе убежище в туалете, заперся и долго мучительно плакал, кусая губы и прижимаясь виском к холодной кафельной стене.

Потом, злой, словно начиненный сухим песком изнутри, он обошел еще несколько палат, но не улыбался, а скалился, и Виталик быстро дал отмашку свернуть оборудование.

— Не перегори, — посоветовал он Игорьку. — Твой товар — морда и ангельские глазки. Потеряешь лицо — выкинем и найдем кого получше.

— Лучше меня нет. И заткнись, пока я тебя не прикончил, — сказал Игорек, оттолкнул его и вышел, споткнувшись о растянутый шнур какого-то софита.

— Напугал ежа… — сказал ему вслед Виталик, — голой жопой. Мяса кусок, а туда же…

Вечером он снова лечил крыс, а потом получил свои витамины.

— Я видел сегодня возле центра бабульку, — сказал он Артуру после укола. — Вы ее ничем не вылечите.

— Правильно, — невозмутимо отозвался Артур. — Ее вылечишь ты. Ее и еще несколько безнадежных случаев. Это нужно для рекламы. С того момента, как ты попал в эфир, не было ни одного теракта. Закрепим результат.

Он часто произносил эту фразу, и Игорьку показалось, что он видит каменные глыбы, лежащие в конце каждого открытого Артуром пути.

— Я могу вылечить ее, — согласился Игорек. — Но не всех, кого вы мне подсунете. Я либо хочу и делаю, либо не хочу и не могу.

Он сидел в мягком кресле, накрытом синим, с кистями пледом. Подобрав под себя ноги, пил зеленый жасминовый чай и чувствовал, как в сладкой истоме отдыхает тело, а рассудок, наоборот, оттачивает остроту, подкидывая сотни мыслей, моментально увязывает их в вывод и продолжает эту вечную, не изматывающую работу.

Ради одного этого — ради бесконечной вязи мыслей, стоит жить в любое время и в любую эпоху, подумал он и неожиданно сказал вслух:

— Криспер говорил, что я обязан был сдохнуть под электричкой. Он говорил, что время само пыталось позаботиться о том, чтобы я ушел. Но я жив. Я-то жив… — он рассмеялся, расплескав горячий чай. — И он сам же меня и спас, придурок…

— Завтра тебя осмотрит психиатр, — сказал Артур. — Чашку поставь.

Игорек поставил чашку, облизнул обожженные пальцы.

— Я спать, — сообщил он. — Посмотрю на ваших пациентов, но ничего не обещаю.

— Да рано что-то обещать… — задумчиво сказал Артур, глядя на оранжевые языки электрического камина.

Его жестокое, грубо вылепленное лицо ничего не выражало. Игорек, на ощупь поднимаясь по лестнице, подумал — у этого человека вместо мозга жидкий азот, а в позвоночном столбе битое стекло.

И еще мелькнуло что-то, похожее на страх: не суди, Игорь. Лучше скажи, что у тебя плавает в венах? Ты же знаешь. Ты уже знаешь — осталось только признаться самому себе…

Но сердце снова сладко сжалось и забилось нежно, трепетно. Признаться самому себе Игорек не смог.

На Сонные полигоны Юлька не поехала. Она просто сказала — нет. И ушла к себе, захватив блюдечко с розовым вареньем. Ее прозрачные глаза смотрели так равнодушно и бесцельно, что ей не стал возражать даже Артур.

— Обойдемся, — сказал он.

— А если я скажу, что туда не хочу? — поинтересовался Игорек и был придавлен тяжелым опасным взглядом.

Пришлось ехать. На Сонные полигоны снарядили колонну — головной высокий джип и несколько машин с оборудованием. В одной из них в кузове болтался пушистый жалкий саженец с завернутыми в полотняный мешок корнями. Его и должен был торжественно вкопать Игорек, обозначив время возрождения очищенной нации. Деревце, как знал Игорек, было вторым по счету — первое увяло, не дождавшись знаменательного события.

Машины медленной цепочкой вышли за пределы города, который снова стал казаться оживленным — осыпанным разноцветным конфетти машин и занятый восстановительными работами. Город зализывал раны, а за его пределами тянулись почти пустые шоссе — области еще не решались покинуть свои убежища и все еще обсуждали гремевшие недавно взрывы, за силой которых скрылась и забылась серая река сокращаемых.