Вероника Рот - Дивергент Страница 47

— Пошли, — говорит он. — У меня есть еще кое-что, что я хочу тебе показать.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Держась за руки, мы идем к пропасти. Я осторожно слежу за давлением своей руки. В одну минуту я чувствую, что сжимаю ее недостаточно, а в другую — что слишком сильно. Я никогда раньше не могла понять, почему люди держатся за руки, когда гуляют, но теперь, когда он бежит, а моя ладонь находится в его, я все понимаю.

— Ну… — цепляюсь я за свою последнюю логическую мысль. — Четыре страха.

— Четыре страха тогда, четыре страха сейчас, — кивает он. — Они не изменились и никуда не делись… Я по-прежнему не прогрессирую.

— Невозможно быть полностью бесстрашным, помнишь? — отвечаю я. — Потому что тебя все еще волнуют определенные вещи. Вещи, связанные с твоей жизнью.

— Знаю.

Мы идем по краю пропасти, по узкой тропинке, ведущей к нижним скалам. Я никогда раньше не замечала ее… Она слилась с каменными стенами. Но Тобиас, должно быть, хорошо знает эти места.

Я не хочу разрушить момент, но мне необходимо узнать про его тест на способности. Я должна знать, если он Дивергент.

— Ты собирался рассказать мне про свой тест, — говорю я.

— Ох. — Он чешет затылок свободной рукой. — А это важно?

— Да. Я хочу знать.

— Какая ты настойчивая, — улыбается он.

Мы доходим до конца пути и оказываемся у края пропасти, где скалы образуют выступ с обточенными водой краями. Он ведет меня то вверх, то вниз через небольшие щели между хребтами. Мои ботинки цепляются за скалы. Подошвы оставляют мокрые следы.

Тобиас находит относительно плоский камень у края, где волны не так сильны, и садится, свешивая ноги. Я опускаюсь рядом с ним. Кажется, ему здесь нравится — сидеть в нескольких футах от опасных вод. Он выпускает мою руку. Я смотрю на зубчатые края скалы.

— О таких вещах я не рассказываю людям, ты же знаешь. Даже друзьям, — говорит он.

Я складываю свои пальцы вместе и сжимаю их. Это идеальное место для того, чтобы рассказать мне, что он Дивергент. Если, конечно, это так. Рев пропасти гарантирует, что нас не услышат. Не знаю, почему эта мысль заставляет меня так нервничать.

— Мой результат был таким, как и ожидалось, — говорит он. — Отречение.

— Ох. — Что-то внутри меня сдувается. Я ошиблась на его счет. Но… Я предполагала, что если он не Дивергент, то должен был в результате получить Бесстрашие. И, технически, я тоже получила Отречение… если верить системе. Не случилось ли то же самое с ним? И если это так, почему он не скажет мне правду?

— Но ты все равно выбрал Бесстрашие? — говорю я.

— Из необходимости.

— Почему ты должен был уйти?

Он отводит взгляд от меня, направляя его в пространство перед нами, как будто ища воздух для ответа. Но ему и не надо отвечать. Я все еще чувствую ожог призрачного ремня у себя на запястье.

— Ты должен был уйти от своего отца, — говорю я. — Поэтому ты не захотел стать лидером Бесстрашных? Потому что, если бы ты стал, ты бы снова должен был с ним видеться?

Он пожимает плечами.

— Из-за этого, а еще из-за того, что я не чувствовал до конца, что принадлежу к Бесстрашным. Во всяком случае, не к таким, какие они сейчас.

— Но ты… невероятен, — произношу я. Я останавливаюсь и прочищаю горло. — В смысле, по стандартам Бесстрашных. Четыре страха — это неслыханно. Как ты можешь не принадлежать этому месту?

Он пожимает плечами. Кажется, его совсем не волнуют его талант и статус в Бесстрашных. Именно этого я ожидаю от Отреченного. Я не уверена, что с этим делать.

Он продолжает:

— У меня есть теория, что самоотверженность и храбрость не так уж и различны. Всю твою жизнь тебя учили не думать о себе, поэтому, когда ты оказываешься в опасности, это становится твоим первым инстинктом. Я мог бы с тем же успехом принадлежать Отречению.

Внезапно я ощущаю себя напряженной. Того обучения мне не хватило. Мой первый инстинкт по-прежнему самосохранение.

— Ну, да, — говорю я. — Я покинула Отречение, потому что не была достаточно самоотверженной, как бы сильно я не старалась.

— Это не совсем правда, — улыбается он мне. — Та девушка, которая встала перед летящими ножами, чтобы избавить друга от этого, та девушка, что ударила моего отца ремнем, чтобы защитить меня… эта самоотверженная девушка… это не ты?

Он понял меня лучше, чем я сама. И, хотя кажется невероятным, что он может чувствовать ко мне хоть что-то… Но, учитывая все, что он знает обо мне… Может быть, это так?

Я хмурюсь, глядя на него.

— Ты внимательно следил, не так ли?

— Мне нравится наблюдать за людьми.

— Похоже, ты не подошел Искренности, Четыре, потому что ты ужасный лгун.

Он кладет руку на камень рядом со мной, его пальцы располагаются в одну линию с моими.

Я смотрю на наши руки. У него длинные узкие пальцы. Руки, предназначенные для точных и ловких движений. Не ладони Бесстрашного, которые должны быть большими и грубыми, готовыми ломать вещи.

— Отлично. — Он наклоняет лицо ближе к моему, взгляд скользит от моего подбородка к губам, к носу. — Я следил за тобой, потому что ты мне нравишься. — Он говорит это прямо и смело, глядя мне в глаза. — И не называй меня «Четыре», ладно? Я хочу вновь услышать свое имя.

Вот, просто так он, наконец, рассказал мне все, а я не знаю, как реагировать. Мои щеки краснеют, и все, что я могу сказать, это:

— Но ты же старше меня… Тобиас.

Он улыбается мне.

— Да, этот ужасный двухлетний разрыв совершенно непреодолим, не так ли?

— Я не пытаюсь быть самоуничижительной, — говорю я. — Я просто не понимаю. Я младше. Я не симпатичная. Я…

Он смеется громким смехом, который звучит, словно раздается глубоко изнутри него, и прикасается губами к моему виску.

— Не притворяйся, — говорю я, задыхаясь. — Ты знаешь, что это так. — Я не уродина, но все же и не красотка.

— Ладно. Ты не красотка. И что? — Он целует меня в щеку. — Мне нравится, как ты выглядишь. Ты убийственно умна. Ты храбрая. И даже узнав о Маркусе… — его голос становится тише. — Ты не одарила меня тем самым взглядом. Как будто я побитый щенок, или типа того.

— Ну, — отвечаю я. — Ты точно не такой.

На секунду его темные глаза останавливаются на моих, и он молчит. Затем он дотрагивается до моего лица и придвигается ко мне, касаясь своими губами моих. Река ревет, и я чувствую, как она задевает мои лодыжки. Он улыбается и крепче прижимается ко мне губами. Сначала я напрягаюсь, неуверенная в себе, поэтому, когда он отстраняется, я думаю, что сделала что-то неправильно, или ужасно.

Но он берет мое лицо в свои ладони, обжигая кожу пальцами, и снова целует, на этот раз еще крепче, более настойчиво. Я оборачиваю руки вокруг него, скользя ими по шее к коротким волосам. Несколько минут мы целуемся, сидя на краю пропасти, вокруг нас бушует вода.

И когда мы поднимаемся, взявшись за руки, я понимаю, что если бы мы оба сделали иной выбор, мы, вероятно, закончили бы тем же, только в более безопасном месте и в серой одежде, вместо черной.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

На следующее утро я ощущаю себя беспечной и веселой. Каждый раз, когда я пытаюсь стереть улыбку с лица, она возвращается. В конце концов, я перестаю ее подавлять. Я оставляю волосы распущенными и меняю свободную рубашку униформы на другую, без рукавов, которая открывает мои татуировки.

— Что с тобой сегодня? — спрашивает Кристина, когда мы идем завтракать. Ее глаза все еще опухшие от сна, а спутанные волосы образуют нечеткий ореол вокруг лица.

— Сама знаешь, — говорю я. — Солнышко сияет. Птички поют.

Бровь Кристины ползет вверх, как бы напоминая, что мы в подземном туннеле.

— Позволь девочке побыть в хорошем настроении, — говорит Уилл. — Ты можешь больше никогда не увидеть этого.

Я ударяю его по руке и направляюсь в столовую. Сердце начинает биться быстрее, потому что я знаю, что где-то в течение следующих тридцати минут я увижу Тобиаса. Я сижу на привычном месте возле Юрая. Уилл и Кристина напротив нас. Стул слева пуст. Мне интересно, сядет ли Тобиас здесь, улыбнется ли он мне за завтраком, посмотрит ли на меня тайно, украдкой, как я смотрю на него.

Я беру тост с тарелки на середине стола и с излишним энтузиазмом начинаю намазывать его маслом. Я чувствую, что веду себя как сумасшедшая, но не могу остановиться.

Это все равно, что перестать дышать… Потому что он вошел в столовую. Его волосы стали заметно короче, из-за чего они теперь выглядят гораздо темнее. Почти черными. Короткие, как у Отреченных, про себя говорю я. Я улыбаюсь ему и поднимаю руку, чтобы помахать, но он садится рядом с Зиком, даже не взглянув в мою сторону. Рука медленно опускается. Я смотрю на свой тост. Теперь скрыть улыбку гораздо легче.

— Что-то не так? — спрашивает Юрай, хотя рот его набит едой.