Роберт Говард - Крылья в ночи

Роберт Говард

Крылья в ночи

1. Страшный кол

Опершись на свою изукрашенную диковинной резьбой трость, Соломон Кан хмуро и удивленно смотрел на открывшуюся ему загадку. Обратив лицо к восходу, покинув Невольничий Берег, чтобы углубиться в лабиринт джунглей и рек, он повидал множество опустевших деревень. Но ни одна не походила на эту. Ее жителей убил не голод — поблизости буйно разрослись посевы дикого риса. До этих отдаленных краев еще не добрались арабские работорговцы. Должно быть, какая-то междоусобная война, подумал Кан, разглядывая белевшие в траве кости и скалящиеся черепа — разбитые, проломленные.

Меж обвалившихся хижин сторожко крались шакалы и гиены. Но почему нападавшие пренебрегали добычей? Там и сям на земле валялись копья с источенными термитами древками, попорченные дождями и солнцем щиты. На шее одного скелета поблескивало ожерелье из затейливо раскрашенных камешков — ценный трофей для любого разбойника.

Он присмотрелся к хижинам. Странно: крытые соломой крыши большинства из них были раздерганы, разворошены, словно некие когтистые существа пытались через них попасть внутрь. И тут он увидел (его глаза широко раскрылись от удивления и недоверия) сразу за грудой гниющих обломков — остатков изгороди — вздымался огромный баобаб. До высоты шестидесяти футов его ствол был голым и таким толстым, что взобраться по нему было невозможно. И тем не менее высоко в ветвях повис скелет, словно наколотый на обломанный сук. Тайна холодной ладонью провела по спине Соломона Кана. Каким образом эти бренные останки оказались на дереве? Что за чудовищная лапа их туда вознесла?

Кан передернул плечами, его рука невольно скользнула к поясу, к черным рукояткам тяжелых пистолетов, эфесу длинной шпаги, кинжалу. Он не ощущал страха, который охватил бы обычного человека, столкнувшегося лицом к лицу с Безымянным Неизвестным. Годы странствий по удивительным странам, столкновения с необычными существами освободили его разум, дух и тело от всего, что было мягче китового уса и стали. Высокий, поджарый, худой, он напоминал сложением волка — ничего лишнего. Широкие плечи, длинные руки, нервы-канаты и железные мускулы, — портрет прирожденного убийцы и фехтовальщика. Темные джунгли, точнее, их колючки, обошлись с ним безжалостно. Одежда и потерявшая форму шляпа без пера были изодраны в лохмотья. Сапоги из кордовской кожи стоптались и прохудились. Солнце опалило загаром его грудь и плечи, но худое лицо аскета казалось нечувствительным к жарким лучам. Нездоровый цвет лица придавал ему вид трупа; лишь светлые холодные глаза разрушали это впечатление.

Еще раз пытливо оглядев деревню, Кан поправил пояс, переложил в левую руку украшенную резной кошачьей головой трость, давным-давно полученную в подарок от Н’Лонго. Шагнул вперед.

К западу от деревни тянулась густая полоса редколесья, переходящего в просторную саванну — колышущееся море травы, человеку по грудь, а кое-где и выше головы. За спиной — лес, переходящий в густые джунгли. Это оттуда Кан бежал, словно загнанный волк, а по его еще теплому следу спешили негры, подпиливавшие зубы в форме клыков. До сих пор ветерок доносил тихие отголоски тамтамов, разносивших по джунглям и саванне жуткое повествование о ненависти, жажде крови и бурчащих от голода желудках.

В памяти Кана еще жило бегство от почти неминуемой смерти. Слишком поздно, только вчера, он разобрался наконец, что угодил в края людоедов. И весь день бежал сквозь густые джунгли, мглу испарений; полз, прятался, петляя, путал следы, чуя за спиной страшных охотников. Он смог передохнуть лишь ночью, под покровом темноты миновав саванну. Теперь, утром, он не видел и не слышал своих преследователей, но не верил, что они отказались от погони — когда он вышел к деревне, негры наступали на пятки.

Соломон Кан смотрел на раскинувшийся перед ним край. На востоке дугой выгибался в его сторону полукруг горной цепи — голые, безлесые скалы. Они тянулись к югу, за горизонт, и их щербатые очертания напомнили Кану черные отроги Нигера. Поблизости брала начало прекрасная холмистая равнина, заросшая лесом, лишь самую малость уступавшим густым джунглям. Похоже, это было огромное плато, с востока замкнутое горами, с запада — саванной.

Пуританин двигался на восток размашистым плавным шагом, не знающим усталости. Где-то поблизости по его следам спешили черные дьяволы, с которыми он не имел никакой охоты встречаться в глухом месте. Не стоило надеяться, что выстрел из пистолета отпугнет их и заставит отказаться от погони: они настолько дикие, что их примитивные мозги не воспримут выстрела, как нечто сверхъестественное. Что до рукопашной, то даже Соломон Кан, которого сэр Френсис Дрейк прозвал «девонширским королем меча», не смог бы выиграть навязанную ему битву против всего племени.

Осталась позади деревня с ее грузом тайн и смертей. На таинственном плато царила мертвая тишина. Даже птиц не было слышно, один ара, что никогда не кричит, промелькнул в кронах. Тишину нарушали лишь кошачьи шаги Кана и шуршание несущего грохот бубнов ветра.

И вдруг англичанин увидел за деревьями нечто, заставившее сердце колотиться чаще — неожиданно на пути встал страх. Через миг Кан оказался лицом к лицу с воплощенным ужасом. Посреди большой поляны торчал кол, а к нему было привязано то, что было недавно черным человеком. Кан был когда-то закованным в цепи гребцом турецкой галеры, надрывался на плантациях в жарких краях, дрался с краснокожими индейцами в Новом Свете, выл от боли в застенках испанской инквизиции. Он знал, какими нелюдями бывают люди. Но теперь и он вздрогнул, превозмогая тошноту. Устрашили его даже не раны — хоть они и были ужасными — а то, что эти клочья человека еще жили, — когда он приблизился, поднялась упавшая на израненную грудь голова, дернулась, брызгая кровью, из бывших губ вырвался звериный стон.

При звуке голоса англичанина существо оглушительно завопило, затряслось в непроизвольных конвульсиях, завертело головой и, казалось, пыталось рассмотреть что-то пустыми глазницами. Потом застыло, прислушиваясь так, словно ожидало вестей с небес.

— Не бойся, — сказал Кан на диалекте речных племен. — Я не причиню тебе зла. Успокойся.

Произнося это, он был уверен, что его слова прозвучат впустую, но они нашли отклик в умирающем, полубезумном рассудке негра. Изо рта у него вырвались членораздельные слова, тихие и косноязычные, перемежаемые стонами и бормотанием. Он говорил на языке, родственном наречию, которому в своих долгих странствиях Кан научился у людей реки, ставших его друзьями. Кан разобрал, что несчастный давно уже томится у кола — много лун, бормотал негр в предсмертном бреду, — и все время злые твари тешатся, утоляя свои нелюдские прихоти. Их названия Кан никогда прежде не слышал. Звучало оно — акаана.