Иеремия Готтхельф - Черный паук Страница 16

Было уже поздно, когда Ханс только подходил к Сумисвальду. Черные тучи сползали с Мюнеберга, тяжелые капли дождя падали на землю и таяли в пыли, и колокол на башне звоном напоминал людям о том, что они должны думать о Боге и просить Его, чтобы ниспосланная Им гроза не стала для них тяжелым наказанием. Пастор стоял перед своим домом, готовый в любую минуту отправиться в путь: к умирающему или в горящий дом — всюду, куда его призовет Небесный Владыка. Когда он увидел приближающегося к дому Ханса, то сразу вспомнил о предстоящей ему дальней дороге, облачился в стихарь и послал за служкой, велев ему передать, чтобы тот бросил веревку колокола и сопровождал его. Тем временем он предложил Хансу освежающего напитка, который так полезен после быстрой ходьбы в зной и который совсем не требовался Хансу, но священник и не подозревал о коварстве этого человека. Ханс пил спокойно, медленными глотками. Нерешительными шагами подошел служка и охотно согласился выпить напитка, предложенного ему Хансом. Пастор стоял перед ними в полном облачении, отказавшись от любого питья, которое, только помешало бы ему перед такой дорогой, а также перед предстоящим сражением со Злом. Неохотно попросил пастор поторопиться, нарушая тем самым права гостя, но он помнил о том долге, который выше любых законов гостеприимства, и поэтому медлительность Ханса с питьем выводила его из себя.

— Я давно готов, — наконец сказал он, — жена ваша тревожится, над ней нависла страшная опасность, и между женщиной и опасностью должен быть я с моим святым оружием, поэтому нам нужно без промедления отправляться; там, я думаю, кое-что найдется для того, кто не утолил свою жажду здесь.

Тут Ханс сказал, что время еще терпит и что его жена все делает медленно. И в этот момент молния осветила комнату так, что все на мгновение ослепли, и над домом с такой силой загрохотало, что каждая балка дома и все внутри него задрожало. После того как небо дало свое благословение, дьячок сказал:

— Слышите, что там творится: само небо подтвердило слова Ханса о том, что нам нужно подождать, да и какой толк будет в том, что мы пойдем — живыми мы ни за что не доберемся; и он ведь говорил, что его жена не слишком торопится.

И действительно, разразилась такая гроза, какой уже давно не помнили люди. Казалось, разверзлись все хляби небесные, и все вихри разом собрались в Сумисвальде, так что каждая туча становилась воинской ратью, и тучи сшибались друг с другом не на жизнь, а на смерть: разгорелась настоящая битва, гроза не прекращалась; от вспышек молний стало светло, как днем, и они так часто ударяли в землю, будто хотели пробить проход через центр земного шара на его другую сторону. Беспрерывно гремел гром, яростно завывал ветер, края туч вздыбились, и потоки воды устремились на землю. В тот момент, когда так неожиданно и грозно разгорелось небесное сражение, пастор ничего не ответил служке, но и не сел: его мучила все возрастающая тревога и что-то тянуло броситься в клокотание стихии, но страх за своих попутчиков сдерживал его. Тут ему показалось, будто в промежутке между раскатами грома раздался душераздирающий крик женщины. Грохотание грома вдруг показалось ему гневным голосом Бога, и он решил идти, что бы ему ни говорили. Он шагал, готовый ко всему, навстречу бушующему ненастью в самое пекло бури, навстречу водяной лавине. Медленно и неохотно догоняли его попутчики.

Вокруг все визжало, шипело и клокотало; казалось, будто все эти звуки вот-вот сольются в последнюю органную симфонию, возвещающую о гибели мира; снопы огня падали на деревню, и казалось, все будет выжжено пламенем. Но служитель Того, Кто дает грому его голос и Кому подвластны все молнии, не должен бояться младших слуг своего господина, и кто идет Божьим путем, может предоставить буре делать свое дело. Поэтому пастор бесстрашно свернул на крутую дорогу, близ которой стояла часовня: с собой он нес священное оружие, и сердце его было с Богом. Но служка и Ханс совсем с другими чувствами следовали за ним, так как их сердца были совсем в другом месте. Ни тому, ни другому не хотелось идти вниз по крутой дороге в такую погоду, да еще и поздней ночью; а у Ханса была на то еще и особая причина. Оба просили пастора повернуть обратно и пойти другим путем, поскольку якобы Ханс знал более короткий, а служка — более удобный; кроме того, оба предупреждали пастора о возможности паводка на Грюне.

Но пастор их не слышал и не обращал внимания на их речи; увлекаемый вперед удивительным порывом, на крыльях молитвы устремился он дальше по дороге; его ноги сами обходили камни, его глаза не ослепляла ни одна молния; дрожа и сильно отстав от него, защищенные, как им казалось, святынями, которые нес священник, следовали за пастором Ханс и служка.

Когда они уже подходили к деревне по крутому спуску дороги, пастор неожиданно остановился и заслонил глаза рукой. Ниже часовни в свете молний вспыхивало красное перо, а острый глаз пастора заметил появившуюся из-за зеленой изгороди черную голову в шляпе, на которой это перо покачивалось. Всмотревшись еще пристальнее, он увидел, как на противоположном склоне холма, навстречу темной голове, на которой красное перо полоскалось подобно знамени, бежит, словно подгоняемая бешеными порывами ветра, какая-то фигура.

Тут в пасторе вспыхнул боевой задор, который всегда овладевает теми, чьи сердца преданы Господу, как только они чуют силы Зла, подобно тому, как что-то пронизывает цветочный бутон перед тем, как он начинает раскрываться, подобно тому, что вселяется в героя, увидевшего поднятый меч в руке неприятеля.

И, словно жаждущий в прохладные воды потока, словно герой в битву, бросился пастор по крутой дороге, вступил в отчаянную схватку, встал между Зеленым Человеком и Кристиной, которая как раз хотела отдать дитя в руки Зла. Пастор встал между ними и обрушил на них три святых имени, поднес святые дары к самому лицу Зеленого Человека и окропил святой водой ребенка, а заодно и Кристину. И в тот же миг Зеленый Охотник с ужасным воем отпрянул от него и, задрожав, ушел в землю, словно пылающая зеленая лента. Кристина, окропленная святой водой, начала с шипением скручиваться, подобно шерсти в огне. Как известь в воде, стал скручиваться и шипеть ужасный черный набухший паук на лице несчастной женщины; Кристина съеживалась вместе с ним, и ее шипение слилось с шипением паука. И вот уже паук сидит, сочась ядом, на ребенке и злым взглядом пронизывает пастора. А тот продолжает кропить святой водой, и паук шипит все сильнее, как вода на раскаленном камне; все громаднее становится паук, все сильнее оплетает он своими мохнатыми конечностями тело ребенка, и все сильнее сочится ядом взгляд паука, устремленный на священника. И тогда пастор, вдохновленный пламенной верой, схватил паука бесстрашной рукой. Словно раскаленные шипы пронзили ее, но он невозмутимо сжал чудовище, отбросил его в сторону, взял ребенка и быстро отправился в деревню, чтобы вернуть дитя матери.