Счастливого дня пробуждения - Анастасия Калюжная Страница 20

Кажется, он видит в моих глазах эту растерянность и кладёт ладонь мне на макушку.

– Ничего не бойся. Пока могу, я буду тебя поддерживать. Ты пройдёшь этот путь не в одиночку.

* * *

Я впервые чувствую подобное, и мне это не нравится. Это не совсем страх или волнение, но какая-то их жуткая комбинация, бьющая по голове с силой ста тысяч ампер, которая раскалывает многовековые деревья надвое. Значит, и доктор однажды умрёт? И мне предстоит его заменить? Я не могу представить мир без него. Кто будет меня наставлять? Моих знаний не хватает, даже чтобы без подсказок провести краниотомию на учебной модели, не то что вскрыть череп для вмешательства на настоящем человеческом мозге! Я крепко зажмуриваюсь, надеясь отогнать навязчивые мысли. Теперь меня тревожит слишком много вопросов, о которых я боюсь даже думать, не то что задавать вслух.

Мы с доктором много времени проводим вместе – в библиотеке и в процедурном кабинете. Он, похоже, серьёзно настроен меня подготовить, и чем основательнее его подход, тем больше я боюсь его разочаровать. Конечно, я стараюсь изо всех сил, внимательно вникаю во всё, о чём он рассказывает и чему учит. Но теперь эти знания окрашиваются в звенящий оттенок тревоги.

Я слышу за спиной шаги доктора по шуршащей осенней листве: он гуляет по саду, фотографируя что-то в кустах боярышника.

– Когда начинаются морозы, вода в почве замерзает. И деревья больше не могут поглощать её. Через листья влага в дереве испаряется – это называется транспирацией, и, чтобы сохранить воду внутри и пережить зиму, деревья вынуждены избавляться от листвы, – доходит до меня голос доктора, щёлкает вспышка его фотоаппарата.

Я подбираю хрусткий пламенно-рыжий лист с земли, верчу за черенок.

– Получается, в тропиках листья не опадают?

– Опадают. Просто срок их жизни чуть дольше. – Ещё одна вспышка, на долю секунды озаряющая землю вокруг меня. – Всё так же основным фактором является естественное старение.

– А что вы делаете? – Я с любопытством оглядываюсь, пытаясь понять, что он фотографирует.

– Смотри. – Доктор делает шаг и указывает рукой куда-то в густой ворох опавших листьев под кустом. – Не видишь ничего примечательного?

Мне так нравится эта его манера – вначале дать шанс ответить на вопрос своими силами. Я подхожу к кусту и, сев на корточки, внимательно вглядываюсь в груду сухих листьев, пока не замечаю там лёгкого движения: будто листья сами собой колышутся. Да это же бабочка! Такая грязно-рыжая, что её легко не заметить. Я, широко улыбаясь, оглядываюсь на доктора.

– Из семейства нимфалид. Репейница. Давным-давно должна была улететь, но, похоже, из-за резкого похолодания впала в оцепенение. – Он смотрит в небо. И правда, в этом году морозы пришли рано. – Это часто случается с насекомыми. Быть может, даже ищет, где сможет впасть в диапаузу – это что-то вроде спячки.

– Ого! – поражаюсь я. – А я могу её забрать?

– Почему нет, – он пропускает меня вперёд.

Я стараюсь осторожно заставить бабочку переползти на мою руку. С листика, на котором она сидела, бережно передвигаю её на ладонь. Похоже, почувствовав тепло, она чуть оживляется. А мне хочется визжать от счастья: такая крошечная жизнь, едва ощутимые невесомые лапки щекочут кожу, она будто пытается крыльями прижаться ко мне и согреться. Доктор подносит объектив к моей ладони и – щёлк! Всё же как хорошо он умеет искать чудеса в природе, ну кто бы кроме него заметил.

– Николай, подойди, пожалуйста, – зовёт он чешущего граблями на обочине сухие листья старика. – Коля! – повторяет он громче, и только тогда тот отзывается: плоховато стал слышать.

Доктор передаёт старику камеру и встаёт чуть позади меня. Тут я понимаю, что меня сейчас будут фотографировать! Впервые в жизни! Я оглядываюсь на доктора и стараюсь сделать такое же серьёзное лицо, как у него, всё же снимок – чрезвычайно важное дело, застывший момент, на который потом я буду смотреть сквозь годы и возвращаться в этот самый миг, в студёный осенний двор, где мы нашли запозднившуюся нимфалиду в листве. Я чуть раскрываю ладони навстречу объективу, чтобы и бабочка попала на фото. Потому что она теперь тоже с нами. Щелчок, вспышка. В глазах залипает пятно, как от взгляда на солнце.

Вечером я поселяю бабочку в банку и, чтобы было уютнее, обкладываю её листьями салата и капусты: ничего другого Николай мне не дал, только ворчал, что я каких-то вредителей в больницу тащу. Так-то, конечно, он прав: многие бабочки являются вредителями. Но не моя! Она теперь мой питомец. Как у людей есть попугаи или кошки, а у меня бабочка! Да ещё и такая красивая, не всем так везёт!

В чашке Петри, которую мне одолжил доктор, размешиваю для репейницы глюкозный раствор, чтобы ей было что кушать. Горлышко банки я прикрываю носовым платком и оставляю бабочку на тумбочке. Я целыми часами наблюдаю, положив голову на руки, как она ползает там и постепенно оживляется от тепла. Порой вытаскиваю и играю с ней – она охотно ползает по покрывалу, потому что это самое яркое пятно в комнате. Даже если я просто сижу рядом и читаю, стрекот её крылышек по стеклу меня успокаивает и напоминает, что здесь рядом со мной есть кто-то ещё.

На занятиях доктор порой справляется о самочувствии моей бабочки, и я страшно горжусь, что теперь и мне есть о ком заботиться. Иметь питомца – большая ответственность, которая показывает зрелость, а мне очень хочется, чтобы доктор считал меня серьёзным человеком. Кем-то таким, кто по-настоящему достоин стать его преемником. Во всяком случае, мне кажется, что именно так ведут себя взрослые люди.

Ещё я выпускаю нимфалиду полетать по палате. Она неважно справляется с полётами, и мне кажется, что у нас много общего: вначале у меня так же плохо получалось двигаться. И мы оба живём вопреки, а не благодаря: она потерялась и должна была замёрзнуть, а я вообще не задуманное природой существо. Так что из-за её слабости иногда мне приходится её подбирать, и я так и хожу с бабочкой, ползающей по волосам или жилетке, пока не пересажу её назад в банку или на чашку с сахарным раствором. Ещё я её рисую. Мне кажется, что узор на её крылышках – самый красивый на свете. Жаль, что всё время выходит что-то не то.

В один из дней доктор приносит плёнку с фотографиями – терракотовые рулончики, в которых на просвет видны кадры того пасмурного полудня. Как будто маленькая история, уместившаяся в тридцати шести отпечатках в три с половиной сантиметра шириной: вот наш задний дворик, вот Николай кутается в плащ, опираясь на садовый инвентарь, вот фотография моей спины, вот я ковыряюсь палкой в земле, а вот и тот боярышник, много разных фотографий моей бабочки в листве, потом на моих ладонях. И наконец, последний кадр – наш с доктором портрет.

* * *

Вдруг в одно утро, когда приходит время кормёжки, я замечаю, что моя бабочка совсем не двигается. Вначале кажется, она просто ещё не проснулась, но, когда я понимаю, что она совсем не реагирует, всё становится ясно. Я впервые сталкиваюсь со смертью вот так. По-настоящему. Не постфактум. Странно, что мне физически не больно, но плакать хочется точно так же. Неприятное чувство: будто череп мал, а на лёгкие давят рёбра. А вдруг это моя вина? Что-то в условиях жизни моей бедной бабочки было неправильно: не то питание, не та влажность, температура или недостаток движения. Наверняка это можно было предотвратить! Похоже, не так уж и много во мне ответственности.

– У нимфалид довольно короткий жизненный цикл. Не больше месяца. Не стоит так переживать. Это естественный ход вещей… Передай-ка кюретку, – просит доктор.

Мы сегодня работаем с некрэктомией[13] кости. В настоящем человеческом позвоночнике! Конечно, отдельном от человека, но это ужасно волнительно. Доктор говорит, что это полезно для набивания руки и что это ничего больше,