Александр Бушков - НКВД. Война с неведомым Страница 37

Самое интересное, что командир при этой мысли ощутил лишь раздражение и даже, пожалуй, злость – окопались, мать их. В то время как…

Стрелок-радист (парень, в общем, твердый) снова начал ныть, чтобы ему объяснили, где они, собственно говоря, находятся – и командир послал его уже открытым текстом, приказал заткнуться и помолчать подольше. Спросил штурмана:

– А ты что думаешь?

Как-никак штурман имел гораздо более тесное отношение к ориентировке в пространстве, нежели остальные двое.

– Что это сон, – сказал штурман. – Или бред.

– А бывает так, что троим снится одно и то же? – спросил командир. – Или что трое бредят одинаково?

Штурман вынужден был сознаться, что он о подобном в жизни не слышал – но, рассуждая теоретически, склоняется к мысли, что так и в самом деле не бывает. Потом сказал каким-то незнакомым, чужим, поплывшим голосом:

– Вадька, а если мы уже… того… Если мы… это…

И замолчал. Командир его прекрасно понял. Он выматерился в три этажа с мезонином, покрепче привязывая себя к реальности. И спросил со всей язвительностью, на какую был способен:

– По-твоему, так и выглядит тот свет? Насквозь прозаически? Этак вот?

– Да, действительно… – сказал штурман пристыженно. – Извиняйте, херню споровши… Попы это как-то иначе описывали – оба возможных тамошних аэродрома… Но что ж это такое-то, а? Может, пройдем пониже? Или вообще сядем?

Командир промычал нечто отрицательное. Ему почему-то не хотелось спускаться ниже, тем более приземляться – хотя в окрестностях хватало ровных мест, где можно было без особого риска сесть на вынужденную.

– А что? – продолжал штурман. – Это ж не Германия. Сам подумай.

Командир и сам готов был дать руку на отсечение, что внизу – не Германия. Что угодно, где угодно, но – не рейх. В рейхе давненько уж так беззаботно свет не жгут по ночам…

Он так и водил самолет по кругу, не в силах ни принять решение, враз изменившее бы обстановку, ни даже выдвинуть хоть какую-то версию касаемо того, куда их занесло. Он замер в своем кресле, привычно выполняя нехитрые маневры, а внизу буйствовали загадочные огненные картины, по улицам струились потоки машин, и на реке, точно, проплывали ярко иллюминированные, мирные суденышки. Раскинувшееся внизу зрелище было невероятно красивым, но именно потому вызывало нешуточное раздражение, временами переходящее в злость – окопались, мать их…

И вдруг все кончилось независимо от них, помимо их хотения и воли. Слева поднялись над землей совершенно другие огни – десятки, а может, даже сотни ярко-зеленых огней, образовавших контур исполинского равнобедренного треугольника, вершиной касавшегося земли.

Треугольник и в самом деле был исполинским. Он поднялся над доброй половиной города – так, словно открывался некий люк – надвинулся, и командир инстинктивно зажмурился, ожидая удара, показалось вдруг, что внутри, меж огнями, не пустота, что там что-то есть…

Удара не последовало. Когда полосы зеленых огней оказались по бокам самолета, произошло нечто. Словами это описать никак не удалось бы. Просто-напросто нет таких слов. Нечто. А в следующие миг «Петляков» оказался в совсем другом небе – с редкими звездами, светившими в прорехи тающих грозовых туч…

Что бы там ни было, они миновали грозу. Горючее было на исходе, и командир, сверившись с приборами, стал снижаться, продолжая лететь на восток. Довольно скоро он прошел на бреющем над железнодорожной станцией с характерной водокачкой. Он знал эту станцию. До их аэродрома отсюда было километров полсотни, но, главное, территория была своя…

И он пошел на посадку, приземлился на лугу, даже шасси не подломил, обошлось…

У них хватило времени, чтобы в темпе обсудить случившееся и принять решение. Когда к самолету стали опасливо, не спеша приближаться цепью встревоженные красноармейцы из охраны станции, когда им стали орать, чтобы назвались, они уже совершенно точно знали, что следует говорить в полку. Точнее, о чем не следует говорить.

Не было никакого такого неведомого города. Ничего подобного. Самолет просто-напросто попал в грозу, потерял ориентировку, и, пока определились, выработали горючее. Вот и все. Насквозь правдоподобная, жизненная история. Никто и не засомневался – подобное случалось сплошь и рядом, благо самолет был ничуточки не поврежден… И не было к ним никаких претензий…

За все прошедшие с тех пор годы у командира так и не появилось сколько-нибудь вразумительного объяснения. Он предпочитал не гадать попусту – коли ни одну догадку проверить невозможно.

А вот обида осталась – устоявшаяся, нешуточная. Выпуская дым, глядя куда-то в сторону, командир говорил глухим голосом, в котором эта старая обида звучала явственно:

– Полное впечатление, что они нас вышвырнули. Как нашкодивших котят. Чтобы не лезли, куда не надо. Вот так вот взяли за шкирку и вышвырнули, чтобы не болтались в ихнем мирном, чистеньком небе. А с другой стороны… А с другой стороны, они нам и не обязаны были цветки дарить. Хорошо хоть, не двинули из всех калибров… Могли ведь, а? Но что это и где это, я гадать решительно не берусь…

Что бывает туманным утром

Я тогда служил на торпедном катере. В сорок четвертом. Хорошая была посудина по тогдашним временам – «гэ-пятый»…

Мы однажды ночью ставили мины в шхерах. Знаете, что такое шхеры? Настоящий лабиринт: прибрежные островки, заливчики, невероятно сложные фарватеры. Нужно быть настоящим асом, чтобы там работать. Ну, командир у нас был как раз такой…

Получилось, как в том анекдоте: «хорошо, да не очень», «плохо, да не совсем». Нас зацепили с берега немецкие пушкари, и чувствительно, катер потерял ход. Но, с другой стороны, мы сумели юркнуть в узость, оторваться, скрыться с глаз, прежде чем встали окончательно. Оказались в этаком узеньком проливчике меж двумя скальными стенами, приткнулись к одной. Замаскировали катер – мешковиной, брезентом, веток нарезали на берегу, камыша, травы… Получилось нечто вроде стога – но, главное, место, судя по всему, было малохоженое. Были шансы отсидеться, попробовать починиться. Если удастся, на следующую ночь уйти.

Чинились в бешеном темпе, сами понимаете. Все были при деле. Но часового, понятное дело, выставили сразу – как в таких условиях без часового?

До сих пор не знаю, повезло мне, или нет. С одной стороны, гораздо лучше бдительно торчать с автоматом на палубе, чем возиться впотьмах с двигателем в обстановке общей нервозности и матов-перематов. С другой – такое уж было мое везение, что эта гнида подвернулась именно мне…