Энн Райс - Вампир Арман Страница 47

– Может быть, – сказал он с по-прежнему бесчувственным, неподвижным лицом. Его глаза сузились в плену их собственного уклонения от веры в увиденное. – О да, – сказал он. – Ты умрешь, я дам тебе умереть, и я думаю, что для тебя, возможно, существует только один берег, где ты опять найдешь своих священников, свой город.

– Мое время еще не пришло, – сказал я. – Я знаю. И такое заявление за несколько часов не изменить. Разбей свои часы. Они хотели сказать, что час земного воплощения души еще не пробил. Судьба, при рождении написанная у меня на руке, не может так скоро осуществиться или так легко потерпеть поражение.

– Я могу устранить перевес, дитя мое, – сказал он, и на этот раз его губы двигались. Его лицо приобрело приятный бледно-коралловый оттенок, глаза по неосторожности широко раскрылись, он снова стал самим собой, тем, кого я знал, тем, кем я дорожил. – Мне так просто было бы забрать у тебя последние силы. – Он наклонился надо мной. Я увидел крошечные пестрые полоски в зрачках его глаз, яркие лучистые звезды за более темной радужной оболочкой. Его рот, так удивительно украшенный крошечными линиями человеческих губ, был розовым, как будто на нем поселился поцелуй человека. – Мне так просто было бы выпить последний роковой глоток твоей детской крови, последнюю каплю свежести, которую я так люблю, и в моих руках останется труп, блистающий такой красотой, что каждый, кто увидит его, прослезится, и труп этот ничего мне не расскажет. Я буду знать, что тебя нет, и больше ничего.

– Ты говоришь это, чтобы меня помучить? Господин, раз уж я не могу попасть туда, я хочу быть с тобой!

Его губы задвигались в откровенном отчаянии. Он стал похож на человека, на настоящего человека, и красная кровь усталости и печали заволокла уголки его глаз. Рука, протянутая, чтобы потрогать мои волосы, дрожала.

Я схватил ее, как высокую колышущуюся на ветру ветку. Я собрал его пальцы, как листья, поднес их к губам и поцеловал. Повернув голову, я приложил их в раненой щеке. Я почувствовал, как завибрировал под ними отравленный порез. Но еще более остро я почувствовал, как сильно они дрожат.

Я прищурился.

– Сколько людей сегодня умерло, чтобы тебя накормить? – прошептал я. – И как такое может быть, а при этом весь мир состоит из одной любви? Ты слишком прекрасен, чтобы упустить тебя из виду. Я запутался. Я этого не понимаю. Но если я выживу, разве я, простой смертный мальчик, разве я смогу это забыть?

– Ты не выживешь, Амадео, – грустно сказал он. – Не выживешь! – Его голос прервался. – Яд проник слишком глубоко, небольшие вливания моей крови его не пересилят. – На его лице отразилась боль. – Дитя, я не могу тебя спасти. Закрой глаза. Прими мой прощальный поцелуй. Между мной и теми, кто стоит на том берегу, нет дружбы, но они не смогут не принять то, что умирает так свободно.

– Господин, нет! Господин, я не могу проверить это один. Господин, они же отослали меня обратно, а ты пришел, ты обязательно пришел бы, неужели они этого не знали?

– Амадео, им все равно. Хранитель мертвых чрезвычайно равнодушны. Они говорят о любви, но не о веках заблуждения и неведения. Что за звезды могут петь такую прекрасную песню, когда весь мир изнывает от диссонанс? Жаль, что ты не смог их заставить, Амадео. – Его голос чуть не надломился от боли. – Амадео, какие право они имели возлагать на меня ответственность за свою судьбу?

Я издал слабый грустный смешок.

Меня затрясло в лихорадке. На меня нахлынула огромная волна тошноты. Если я пошевельнусь или заговорю, то подступил мерзкая сухая тошнота, которая представит меня не в самом выгодном свете. Лучше уж умереть. – Господин, я так и знал, что ты подвергнешь мой рассказ подробному анализу, – сказал я. Мне хотелось не горько и саркастически улыбаться, но добраться до простой истины. Мне стало ужасно тяжело дышать. Мне показалось, проще прекратить дышать, что никакого неудобства это не принесет. Мне вспомнились строгие наставления Бьянки. – Господин, – сказал я, – не бывает в этом мире кошмаров без конечного искупления.

– Да, но для некоторых из нас, – настаивал он, – какова цена такого спасения? Амадео, как они смеют требовать от меня участия в своих непостижимых планах! Я молю бога, чтобы это были иллюзии. Не говори больше о чудесном свете. Не думай о нем.

– Не думать, сударь? А ради чьего успокоения мне стирать все из памяти? Кто здесь умирает?

Он покачал головой.

– Давай, выдави из глаз кровавые слезы, – сказал я. – Кстати, на какую смерть вы сами надеетесь, сударь, ведь вы говорили мне, что даже для вас смерть не невозможна? Объясните мне, если, конечно, у меня осталось время до того, как весь отпущенный мне свет погаснет, и земля поглотит сокровище во плоти, которые вам понадобилось из прихоти!

– Никакая не прихоть, – прошептал он.

– Ну, так куда вы попадете, сударь? Успокойте меня, пожалуйста.

Сколько минут мне осталось?

– Я не знаю, – сказал он шепотом. Он отвернулся от меня и наклонил голову. Никогда я не видел его таким покинутым.

– Дай мне посмотреть на твою руку, – слабо сказал я. – Ведьмы в темных венецианских тавернах научили меня читать линии на ладони. Я скажу, когда ты умрешь. Дай мне руку. Я почти ничего не видел. Все заволокло туманом. Но я говорил серьезно.

– Ты опоздал, – ответил он. – Ни одной линии не осталось. – Он показал мне свою ладонь. – Время стерло то, что люди называют судьбой. У меня ее нет.

– Мне жаль, что ты вообще пришел, – сказал я и отвернулся от него. Я положил голову на чистую, прохладную подушку. – Ты не мог бы оставить меня, мой возлюбленный учитель? Я предпочел бы общество священника и моей сиделки, если ты не отправил ее домой. Я любил тебя всем сердцем, но я не хочу умирать в твоем высочайшем обществе.

Сквозь туман я увидел, как наклоняется ко мне его силуэт. Я почувствовал, как его руки берут мое лицо и разворачивают к себе. Я увидел, как сверкают его голубые глаза, ледяным пламенем, нечетким, но неистовым.

– Хорошо, мой дорогой. Момент настал. Ты хочешь пойти со мной и стать таким, как я? – Его голос, несмотря на боль, звучал выразительно и успокоительно.

– Да, с тобой, навсегда и навеки.

– Втайне процветать только на крови злодея, как процветаю я, отныне и навсегда, и хранить эту тайну до конца света, если придется.

– Обещаю. Я согласен.

– Выучит каждый урок, который я преподам.

– Да, каждый.

Он поднял меня с кровати. Я упал ему на грудь, у меня кружилась голова, и ее пронзила такая острая боль, что я тихо вскрикнул.

– Это ненадолго, любовь моя, моя юная, хрупкая любовь, – сказал он мне на ухо.

Меня опустили в ванну, в теплую воду, с меня осторожно сорвали одежду, а голову заботливо положили на выложенный плиткой край. Я расслабил руки, и они всплыли на поверхности воды. Я почувствовал, как она плещется вокруг моих плеч.