Михаил Мишин - Почувствуйте разницу

Мишин Михаил

Почувствуйте разницу

Презентация книги. Творческий вечер. Юбилей

Считается, что каждое из этих столбовых мероприятий — повод подводить итоги, предаваться воспоминаниям и всяким философским мыслям. Философских мыслей много — две. Первая: на кой тебе нужна была эта презентация (вечер, юбилей)? Вторая: когда ты поумнеешь? Поскольку первое зависит от второго, то ответа нет — это и есть итог.

Вот воспоминания — да. Воспоминания скребутся в душе как голодные мыши. С нафталинным тщеславием мы (некоторые из тех, кого вы называли сатириками) вспоминаем — и те толпы у входа, и те полные залы, и наши книжки, молниеносно исчезавшие с прилавка — факт их появления был важнее содержания. И красную рыбку, привезенную в память о бичевании недостатков на Дальнем Востоке. И златозубую девушку из города Ижевска, которую ты поразил своим искусством на концерте, после чего в гостинице она удивила тебя своим… И крупно льстивший самолюбию мелкий скандал с управлением культуры. И что в Ленинграде публика все понимала лучше, хотя в Москве хлопали громче, хотя в Киеве стучали чаще… И то, насколько храбро каждый из нас боролся… И вот — мы доборолись. И можем сравнивать то, что было вчера, с тем, что мы имеем сегодня. Как призывает лучший друг нашего народа, водка "Смирнофф":

— Почувствуйте разницу!

Почувствуйте! Главным ощущением прошлой жизни было: "Там хорошо, где нас нет". Хотя бы потому что "туда, где нас нет" нас не пускали. И просили об этом не болтать, чтоб мы друг от друга не узнали. Позтому все собирались там, где позволял себе намекать и подмигивать сатирик. Это сегодня к нему приходят те, кто его любит. А тогда сбегались те, кто не любил власть, — и были аншлаги… Это сегодня один на сцене и двое в зале — крупное общественное событие, а тогда битком забитый дворец казался тайной сходкой посвященных.

Это была эпоха узкого круга. Полуподпольные вечера, полузакрытые просмотры, полузапретные книги. В этом смысле профессия сатирика давала большие возможности. После каждого выступления в каком-нибудь очередном НИИ подходили устроители и подмигивали: "Ну, а теперь, когда все ушли, посидим узким кругом, почитайте настоящее, то, что не для всех". И вы шли в какую-то лабораторию, где все пили, а ты и пил и читал. Потом и этот круг расползался, и оставались уже только два-три самых крепких любителя сатиры и выпивки, и они говорили: "Ну, эти, наконец, ушли, сейчас давай самое крутое, для самого узкого…" И вы запирались уже в каком-то чулане, где они пили, а ты и пил и читал. А назавтра жена утверждала, что ночью ты спал в туалете и хохотал во сне. Это был уже по-настоящему узкий круг…

Почувствуйте разницу! Вчерашнее понятие узкого круга исчезло. Юмор профессионалов хлещет шибче прежнего, но работать в сто раз труднее. Во-первых, оказалось, что говорить труднее, чем подмигивать. Во-вторых, с природным юмором сегодня мощно конкурирует должностной. Под нашим трехцветным флагом выступают такие мастера! Тот ляпнет, этот стрельнет, третий хряпнет… Страна просто корчится. Правда, не понять — то ли это хохот сквозь слезы, то ли истерика сквозь смех…

Почувствуйте разницу! Вспомните! Совсем недавно. Восемьдесят пятый год, январь. Потом февраль, март… Все как всегда, а потом вдруг — тот апрель! Когда мы все влюбились в нашего главного за его умение разговаривать, и кинулись за ним на эту перестройку. Потом мы разлюбили его за умение разговаривать и плюнули на перестройку… Еще несколько лет назад мы не знали, что город Фрунзе превратится в Бишкек, Ленинград — в Петербург, и что Москва превратится в то, во что она превратилась… Что говорится у нас еще не было Макдональдса — и еще был Мавзолей… Короче, вчера наш паровоз еще куда-то летел. Сегодня одни пересели с этого паровоза на БМВ, другие — на БТР, остальные не чувствуют разницы…

А разница есть! За какие-то десять лет мы усвоили массу нового. Мы узнали, что "сникерс" — это не "тампакс", "памперс" — не "ксерокс", а "биппер" — не мужская болезнь. Вместо лозунга "Слава КПСС!" над всей страной гордо реет "Обмен валюты". Хочешь почувствовать разницу — иди, меняй!.. Перемены мгновенны! Прямо на наших глазах тот мелкий жулик стал крупным, крупный — депутатом, депутат — кандидатом в президенты, а президент — гарантом всей этой конституции…

(Ни слова о переменах в личной жизни! Сколько за эти несколько лет брошено жен, найдено мужей, создано детей и не создано других произведений… Нет, нет, не будем…)

"А вот тогда…", "А вот сейчас…" Вспоминать можно без конца, и сравнивать без конца. А главное, без толку.

Туда, где мы были, уже не вернемся.

"Там, где нас нет" — хорошо не для нас.

Нам один выход: "Там хорошо, где мы есть". Кто "мы" — не вопрос. Каждый сам решает, входит ли он в компанию. Качество которой от количества не зависит. Ну, не должно…

Попробуем не чувствовать разницы.

Будем вместе.

I Моя жизнь в искусстве

Этот кот — не придуман. Он прибился к съемочной группе, вместе с которой я полтора месяца проживал в небольшом городке. До самого окончания съемок он был с группой неразлучен. Рассказывали, что, когда, закончив работу, киношники уехали из города, кот страшно тосковал. А затем бесследно исчез.

Артистической натурой я себя с самого детства ощущал. Изящество, оно у меня врожденное. И этот, как его, сексапил. Чего-чего, а уж насчет женщин я всегда был в полном порядке. Бывало, погляжу на какую-нибудь подольше не мигая — все, моя.

Взять хотя бы жену полковника. Полковник только за дверь — я к двери, голос страдальческий подаю! Она откроет, меня увидит: "Ах ты мой маленький! Ах ты мой, бедненький! Иди скорей сюда!.." Ну, меня дважды просить не надо, скорбно так погляжу, на ходу уже для пущей жалости мяукну — и сейчас на кухню, где такой аромат упоительный, что на помойке и не снилось. Сижу у полковничихи в тепле, рыбку наворачиваю, колбаску, а то она мне сметанки даст — хорошая сметана, рыночная, — ну, я, натурально, глотаю торопливо: мол, видишь, хозяйка, голодной жизнью живу, мол, дай тебе бог здоровья. А она на меня глядит умильно, приговаривает: "Ах ты мой бедненький! Ах ты мой голодненький! Заморил червячка?" Заморил!.. Налопаюсь так, что уж и соображать ничего не могу, глаза сами жмурятся. Ну, подойдешь к ней, у ног потрешься — она и вовсе размякнет, на руки возьмет. Она молодец, полковничиха, небрезгливая. А то ведь другие, бывало, накормить-то накормят вроде, а потом сразу: "Ну, брысь, пошел! Может, у тебя блохи!.." Зачем же, думаю, именно блохи? Гадость такая. Я не люблю блох. У нас во дворе, конечно, есть которые опустившиеся, но я этого не позволяю, чтоб блохи. Ну и полковничиха не опасалась, не оскорбляла подозрениями. Сядет на диван с книжкой или вязаньем, а меня к себе под бок. Санаторий!.. Ну, полежишь, покемаришь, потом, конечно, на пол спрыгнешь. Она: "Ты проснулся, Гриша? Ах ты, Гриша, Гриша!" (Это меня зовут так — Гриша. Кто назвал, не знаю, но без большой фантазии.) Между прочим, полковника тоже Григорием зовут. Не люблю его! Как-то приходит домой, а хозяйка меня выпустить не успела. Ну он, натурально, в крик: "Это что такое? А ну, марш! Чтоб духу не было!" И еще ногой топнул. Чистый Наполеон. Ну, я для вида ужас изобразил — и вниз по лестнице. И — во двор!

А двор — это только так говорится: это же целый мир, это прерия и джунгли! Два дома — один жилой, где полковничиха живет, другой — общежитие техникума, а между ними пространство громадное, где и газон, и кусты, и площадка детская, и гаражи, и сарай, и куча песка, и лужи, и тут же под навесом помойка. А за общежитием — дорога, и там машины ходят и автобусы. Вот папаша мой, говорят, там под автобус и попал. Погнался за чужим котом — и под колеса… Я сам-то не помню этого, мал был. И мамашу не помню. Во дворе вырос.

Конечно, у домашних кошек жизнь спокойная, пристроены. Но только если кто на свободе вырос — он ее ни на что не променяет. Я во дворе — дома. Во дворе у меня все свои, знакомые. Атмосфера дружественная. Правда, в детском возрасте собак боялся. Так ведь, натурально, выскакивает откуда-то, несется прямо на тебя со всех ног, гавкает, слюну роняет. Мол, глядите все, сейчас я ему!.. Ну, по малолетству, конечно, опасаешься. Теперь-то один смех глядеть на этих псов. Он к тебе подскочит, а ты припадешь к земле, шерсть вздыбишь, зашипишь — ну, он, если поумней, тявкнет пару раз для проформы, да и отстанет. А которые оголтелые, вроде Тузика, то или по морде ему лапой, или вспрыгнешь куда повыше, на сарай там или на дерево, и сверху ему внушаешь: "Балбес ты, бестолочь. Прихвостень хозяйский…" С утра, если солнышко, я на крыше сарая, там у меня солярий. А если дождик, то в подвал общежития, там всегда трубы теплые. Погреешься, дождик переждешь — и снова во двор.

Ночью, бывало, заберешься в кусты, воздух — свежайший, запахов миллион, кажется, даже луна пахнет. А сам себя чувствуешь ягуаром, и до того хорошо, аж петь охота! Ну и запоешь! Запоешь — и из травы тебе, скажем, эта беленькая с черными ушками вторым голосом подпевает. Так распоешься, что и время позабудешь. Помню, как-то вот так душевно музицировали, вдруг дядька голый на балкон выскочил: "Вот сукины коты! Поймал бы всех да кастрировал!"