Людмила Уланова - Хорошо быть дураком, умным и красивым

Людмила Уланова

Хорошо быть дураком, умным и красивым

Селедка к чаю

Вечерний разговор с курицей

Старая Берта жарит курицу.

Курица ворочается, топырит локти, сгребая на себя жир со сковородки. И ворчит:

– А салом что – нельзя было нашпиговать?

– Было бы слишком жирно. Это вредно.

– Слишком? И не стыдно тебе, старуха? Посмотри, какая сухая кожица, ты ж не прокусишь ее своим протезом. Скажи честно: ты его съела?

– Что?

– Все сало?

Берта смотрит в сторону.

– Ночью, да? – не отстает курица.

– Я не могла спать. Я совсем не могу спать. Они приходят и разговаривают.

– Они? Кто они?

– Я не знаю. Вчера приходил один. В шляпе.

– В очках и с портфелем? И при галстуке? – Голос курицы полон сарказма, но старуха этого не замечает.

– Он сказал: «Если бы ты, Берта, тогда поговорила с ней, ничего бы не произошло. Она бы одумалась. Ей просто не хватало нормальных человеческих слов».

– Кому ей, старуха? О ком вообще речь?

– Я не помню. Но ведь я не поговорила с ней?

– При чем здесь сало? Пей валерьянку.

– Я отломила большой кусок хлеба. Положила на него сало. Отрезала половину луковицы. Налила чай. Некрепкий. На ночь вредно крепкий. Взяла банку с медом. На ночь хорошо мед.

– А сало на ночь плохо. Дальше можешь не рассказывать. Ты взяла все это к себе в постель и съела. И уснула, не стряхнув крошек с простыни. Не убрав с табуретки луковую шелуху. Кстати, зачем ты натерла меня чесноком? У тебя ведь от него изжога.

– В прошлую ночь их было двое. Они говорили: «Если бы ты, Берта, тогда решилась уехать, все сложилось бы по-другому. Но ты струсила». Они правы. Я струсила. Как я могу спать?

Старуха тычет в курицу ножом. Курица совсем жесткая. Она отодвигается подальше от ножа и спрашивает:

– Куда? Куда ты не решилась уехать?

– Не помню. Я люблю чеснок. Он пахнет югом.

– Когда ты уже пригласишь мастера, чтобы он починил духовку? Как вообще можно жарить целую курицу на сковородке? Я же никогда не прожарюсь!

– Я все равно не буду тебя есть. Они придут и скажут: «Ты разговаривала с ней, как с сестрой, а потом съела. Ты сволочь, Берта». Нет уж. Я отпущу тебя на волю, птица. Лети, куда хочешь.

– Ты совсем сбрендила, старуха. Жареные куры не летают.

– Но ты и не прожарилась.

– Куры вообще не летают, дура.

Берта выключает огонь. Берет курицу за ногу и подходит к окну.

– Лети, моя птица!

Курица пробивает синюю толщу ночи и шмякается в траву.

Старуха идет в комнату, на ходу вытирая руку о фланелевый халат. Откидывает покрывало с ветхой тахты. Снимает халат. Под ним ночная рубашка. Берта выключает свет, забирается под ватное одеяло. Долго пытается удобно улечься, скребет пятками по простыне. Кряхтит. Вздыхает. Затихает.

Бездомная собака подходит к курице. Уже, замирая от счастья, открывает пасть, но курица лягает дворнягу, и та, скуля не от боли, а от немыслимого перекоса во вселенной, убегает. Колышется воздух над травой. Курица остывает.

Колышется воздух над тахтой. Сгущается, плотнеет, и вот уже над Бертой склоняется носатая дама с мятыми щеками. Она говорит противным голосом: «Ты испортила ему жизнь. Да и себе заодно. Уметь жить – это тоже талант. А ты бездарность, Берта».

Старуха хватается за провод над тахтой. Шарит, шарит рукой. Нашаривает кнопку. Включает бра. Садится и снова шарит – теперь уже ногами по полу. Нащупывает теплые войлочные тапки, сует в них ноги. Идет на кухню.

Курица легко отрывается от земли, влетает в заросли сирени и долго купается в них. Вся в налипших сиреневых цветочках (два с пятью лепестками), она уносится в небо.

Старуха берет из пакета батон. Отрезает огромную горбушку. Открывает холодильник, достает кружок полукопченой колбасы. Разламывает. Взвешивает куски на руках. Задумывается… Прячет в холодильник маленький кусок, большой забирает с собой.

Взяв еду, идет в комнату. Устраивается на тахте. Задумывается.

Кладет колбасу и хлеб на табуретку. Возвращается на кухню. Открывает холодильник, берет с боковой полочки головку чеснока. Разделяет на зубчики. Долго чистит. Трясет руками, избавляясь от налипших чешуек. Набрав пяток голеньких зубчиков, несет добычу в комнату. Садится. Задумывается.

Кладет чеснок на табуретку. Возвращается на кухню. Ставит чайник. Забирает из холодильника остатки колбасы. Несет в комнату. Быстро съедает хлеб, колбасу и чеснок.

Курица смотрит на звезды. Мелкие, белые, они поблескивают острыми соляными гранями. «Эта дура забыла меня посолить, – вспоминает курица. – О чем вообще она думает? Вчера слопала все сало. А сегодня наверняка прикончила колбасу. Завтра ей будет нечего есть».

Берта идет на кухню, наливает чай. Берет большой пакет пряников. Возвращается в комнату. Пьет чай. Засыпает с шестым пряником в руке.

Курица снижается, направляется к дому, влетает в форточку. Открывает холодильник. Укладывается на полку, осматривается. Ну конечно: колбасы нет!.. Кетчуп, майонез, горчица. Маринованные огурцы. Килька в томате. «Ни творога, ни кефира, ни каши, ни супа. Даже молока нет. Вот ведь старое чучело», – вздыхает курица. И тоже засыпает.

Санитарный день

– Танька? – сначала с вопросительной интонацией. И потом уже уверенно: – Танька!! А я смотрю, смотрю – ты или не ты? Слушай, тебя прямо не узнать! Выглядишь суперски! Ты же всегда была такая… ну-у… – Вероника покрутила в воздухе руками, – ну-у… в общем, сейчас совсем другое дело! Отпад просто!

Сама Вероника мало изменилась: такой же бешеный павлин. Слегка помятый, подрастерявший перья, но не полинявший.

– Привет!

– Танька, мы с тобой сколько не виделись? Со школы ведь ни разу? С ума сойти! Ой, а ты на десятилетие ходила? Я бы обязательно пошла! Но я тогда, прикинь, во Владике жила! Ну во Владивостоке! Ой, ну с одним там… Да ну, не срослось, в общем. Вот, вернулась. Занимаюсь фигней всякой. А наши, наши-то как? Слушай, давай куда-нибудь зайдем, посидим! Танька! Мы ж сколько не виделись! Со школы! С ума сойти!

«Пошла по кругу, как лошадь в цирке», – подумала Таня. Но в принципе «где-то посидеть» она была не против – все дела, запланированные на день, уже были сделаны.

– Давай.

– О, а вот как раз кафешка. Тьфу ты, блин, облом! – Вероника с досадой ткнула малиновым ногтем в объявление. – Санитарный день!

Вдруг дверь приоткрылась и оттуда выглянула симпатичная женщина.

Она улыбнулась и сделала приглашающий жест рукой:

– Здравствуйте! Заходите.

– Так ведь это. Санитарный день.

– Не имеет значения. Вас мы будем рады обслужить.

Несмотря на санитарный день, посетителей в маленьком зальчике было довольно много. Из семи столиков были заняты пять. За одним вдохновенно питались четыре тетки – две крупногабаритные, как тыквы-чемпионы, две – тощие и желтые, как первая худосочная морковь. И все – блондинки. Прически у них тоже были примерно одинаковые – забетонированные лаком мощные кудри.

«Всем отделом к одному парикмахеру ходят», – Таня не сомневалась, что тетки вместе работают. И наверняка пришли отметить какое-нибудь событие. День рождения. День бухгалтера. День мелиоратора. На столе было неимоверное количество еды, выпивки тоже немало. Лица тыквенно-морковных блондинок цветом уже напоминали вареную свеклу. Тетки громко смеялись: тощие – басом, толстые – визгливо. Все четыре то и дело бросали томные взгляды на два соседних столика, сдвинутых вместе: там гуляла шумная мужская компания, не обращавшая на них никакого внимания.

У окна расположилось семейство: молодая пара и ребенок лет четырех. Родители явно выясняли отношения. Ребенку было совершенно нечем заняться, он то пытался стянуть со стола скатерть, за что тут же получал по рукам, то смотрел в окно, то начинал слоняться по залу. «И чего его сюда притащили? – подумала Таня. – Здесь же курят. Хотя им, похоже, не до него. Жалко, не слышно, о чем говорят». Таня вообще очень любила наблюдать за людьми. И внимательно слушать разговоры, да. Ей это в жизни всегда пригождалось. Еще со школы. А о работе и говорить нечего. Да и просто было любопытно. Но тут разобрать слова не получалось. На расстоянии голос женщины звучал как громкое шипение, а голос ее мужа – как сдержанное рычание.

За столиком в дальнем углу сидела непонятного возраста дама. И комплекции тоже непонятной – на даме был балахон, цвета неопределенного, поверх него – огромная восточная шаль, намотанная в несколько слоев. Эта конструкция полностью скрывала все телесные впадины и выпуклости, если они вообще имелись. На шали переливалась огромная брошь в виде черной кошки. На голове дамы было то, что принято тактично называть художественным беспорядком. Небольшую часть столика занимали чашечка кофе и блюдечко с пирожным. Все остальное пространство было завалено бумагами. Дама что-то быстро писала на листке, шевеля губами и слегка раскачиваясь. Иногда она вдруг взмахивала рукой. Блестели крупные перстни и крупные капли пота. «Поэтеска», – определила Таня.