Джером Джером - Кот Дика Дэнкермана

Джером К. Джером

Кот Дика Дэнкермана

Ричард Дэнкерман и я были старыми школьными товарищами, поскольку можно назвать товарищами молодого джентльмена, перешедшего уже в шестой класс и ежедневно являющегося в училище в коляске и перчатках, и (позор четвертого класса!) в шотландской кепке.

В те дни между нами возникла известная холодность, вызванная поэмой, которую я сочинил и сам же пел при случае в память о довольно прискорбном событии, случившемся как-то в день роспуска на каникулы, и которая, если не ошибаюсь, начиналась так:

Дикки Дэнкерман, простак,Вечно попадет впросак.Лишь один стакан винцаОдурманил молодца…

Холодность эта поддерживалась грубой критикой моего поэтического произведения со стороны Дика, для каковой критики он пользовался твердой частью колена, — но впоследствии мы познакомились ближе и полюбили друг друга. Я занялся журналистикой, а он в течение многих лет был неудачником адвокатом и не менее горемычным драматургом. Но как-то весной он к всеобщему удивлению сумел создать «гвоздь сезона» — невозможную маленькую комедию, полную благородных чувств и веры в человеческою природу. Несколько месяцев спустя после постановки этой пьесы, он впервые познакомил меня с его благородием, господином Пирамидой.

В то время я был влюблен. Звали ее, кажется, Ноэмией, и я чувствовал потребность поговорить о ней с кем-нибудь. Дик пользовался репутацией человека, интересующегося чужими любовными делами. Он был в состояния часами выслушивать бредни влюбленного, занося при этом краткие заметки в толстую записную книжку в красном переплете. Все мы, разумеется, знали, что он пользуется нашими излияниями, как материалом, для своих пьес, но мы ничего не имели против этого, лишь бы он вас слушал. Я надел шляпу и отправился к нему.

С четверть часа мы рассуждали о безразличных вещах, а затем я сел на своего конька. — Я уже исчерпал тему о её красоте и доброте и дошел до собственных чувств — распространяясь насчет моего безумия, если я когда-либо раньше воображал, что люблю, насчет невозможности когда-либо полюбить другую женщину, насчет моего желания умереть с её именем на устах — когда Дик наконец поднялся. Я думал, что он хочет по обыкновению достать свою записную книжку. Но он направился к двери, открыл ее — и в комнату вошел самый большой и красивый черный кот, какого и когда-либо видал. Нежно мурлыкая, кот вскочил к Дику на колени и уселся там, наблюдал за мной, а я продолжал свою речь.

Несколько минут спустя Дик прервал меня:

— Ты, кажется, говорил, что её зовут Ноэмией?

— Да, — отозвался я, — а что?

— Нет, ничего, — ответил он. — Но сию минуту ты назвал ее Энидой.

Это было очень странно, ибо я уже много Лет не видал Эниды и совсем забыл о её существовании. Как бы то ни было, это обстоятельство отняло у беседы весь блеск. Через двенадцать фраз Дик опять остановил меня:

— Кто такая Юлия?

Я начал раздражаться, Юлия была некая кассирша в ресторане, едва не вовлекшая меня в женитьбу, когда я выходил из отроческого возраста. Меня бросило в краску при одном воспоминании о нелепых, наивных бреднях, которые я хрипло шептал в её напудренное ухо, сжимая на прилавке её вялую руку.

— Неужели я сказал Юлия? — довольно резко спросил я. — Или ты шутишь?

— Ты, безусловно, только что упомянул о ней, как о Юлии, — кротко ответил он. — Но всё равно, продолжай, как тебе угодно. Я уж буду знать, о ком ты говоришь.

Но пламя энтузиазма потухло во мне. Тщетно старался я снова раздуть его, оно гасло, как только я поднимал голову и мой взор встречался с зелеными глазами черного кота. Я вспомнил трепет, охвативший всё мое существо, когда рука Ноэмии в саду случайно коснулась моей руки, и вдруг заинтересовался вопросом: нарочно ли она сделала это, или нечаянно? Вспомнил, как она ласкова и нежна со своей матерью, сварливой старой ведьмой, и задал себе вопрос: настоящая это мать или подставная? Мне представились её золотисто-русые волосы, как я их видел в последний раз, когда солнце искрилось и сверкало в их пышных волнах, и почувствовал желание узнать наверняка, все ли эти волосы её собственные.

Мне удалось еще разочек поймать за хвост улетучивающийся энтузиазм и высказать замечание, что хорошая женщина ценнее серебра и злата, но тут же у меня бессознательно вырвалось — раньше, чем я успел даже подумать об этом:

— Жаль только, что в женщинах так трудно разобраться.

Тогда я отказался от дальнейших попыток и сидел молча, стараясь припомнить, что я ей говорил накануне, и, надеясь всей душой, что не скомпрометировал себя.

Из этих горьких размышлений меня вывел голос Дика:

— Я так и думал, что ты не сможешь, — сказал он. — Никто не может.

— Чего никто не может? — спросил я. Я почему-то злился на Дика, на его кота, на самого себя и на многое другое.

— Как можно говорить о любви или о другом чувстве в присутствии старика — Пирамиды, — сказал он, гладя по голове кота, который поднялся, выгибая спину.

— Какое отношение имеет к этому проклятый кот? — огрызнулся я.

— Объяснить тебе этого я не могу, — ответил он, — Но это очень странно и интересно. Как-то на днях ко; мне зашел старый Леман и по обыкновению начал разглагольствовать об Ибсене, о судьбах человеческого рода, о социалистических идеалах и т. д. — ты ведь знаешь его манеру. Кот сидел на краю стола и смотрел на него — точь-в-точь, как на тебя несколько минут назад. И меньше чем через четверть часа Леман пришел к выводу, что обществу было бы гораздо лучше жить без идеалов, и что, по всей вероятности, судьба человеческого рода в том, чтобы обратиться в прах. Он откинул со лба свои длинные волосы и в первый раз за всю жизнь имел вид совсем здравомыслящего человека. «Мы рассуждаем о себе», — сказал он, — «точно мы конечная цель мироздания. Я иногда устаю слушать самого себя. Вздор какой!» — продолжал он. «Насколько мы знаем, человеческая раса может окончательно вымереть в будущем; и наше место займет какое-нибудь другое насекомое, как и мы в свое время, может быть, вытеснили другой класс существ. Я думаю, не будет ли нашим преемником племя муравьев? Они умеют действовать коллективно и уже обладают шестым чувством, которого у нас нет. Если по мере дальнейшей эволюции размеры их тела и объем мозга увеличатся, они, пожалуй, сделаются нашими могучими соперниками. Как знать?» Странно было слышать старика Лемана, рассуждающего таким образом, не правда ли?

— Почему ты назвал кота «Пирамидой»? — спросил я у Дика.

— Не знаю, — ответил он. — Вероятно потому, что у него такой древний вид. Это имя невольно пришло мне на ум.

Я наклонился вперед и стал смотреть в огромные зеленые глаза; а кот, не мигая, смотрел мне в глаза. И постепенно мною овладело такое чувство, как будто я погружаюсь в пучину вечности. Казалось, что перед этими спокойными, неподвижными зрачками прошли панорамы веков — вся любовь, все надежды и стремлении человечества, все непреложные истины, оказавшиеся заблуждениями; все веры, долженствующие быть единым и вечным путем к спасению, пока люди не открыли, что они ведут к погибели. Странное, черное существо всё росло и росло и, наконец, словно заполнило всю комнату, а мы с Диком стали лишь призраками, реющими в воздухе.

Я заставил себя рассмеяться — что, впрочем, лишь отчасти разрушило чары — и спросил у Дика, как он приобрел своего кота.

— Он сам пришел ко мне как-то вечером, шесть месяцев тому назад, мне в то время очень не везло. Две моих пьесы, на которые я возлагал большие надежды, провалились одна за другой — ты верно помнишь их? — и по-видимому было нелепо надеяться, чтобы какой-нибудь директор театра согласился после этого поставить вещь, написанную мною. Старый Валькотт заявил мне, что при данных обстоятельствах я, по его мнению, не имею права дальше считать Лизу моей невестой, что мне следует расстаться с ней и дать ей возможность забыть меня. И я согласился с ним. Я был совсем одинок на свете и по уши в долгах. Всё казалось столь безнадежным, что хуже и представить себе нельзя, и в тот вечер я, признаться, решил пустить себе пулю в лоб. Заряженный револьвер уже лежал передо мной на столе. Вдруг я услышал за дверью легкое царапанье. Сначала я не обратил на него внимания, но оно делалось всё настойчивее, и я, наконец, решил прекратить этот странный шум, взволновавший меня больше, чем можно было бы предположить: Я встал и открыл дверь — и в комнату вошел он. Он примостился па краешке стола рядом с заряженным пистолетом и сидел там неподвижно, смотря на меня в упор; а я отодвинул стул и тоже уставился на него. И в эту минуту пришло письмо, извещавшее меня, что в Мельбурне убит коровой человек, имени которого я никогда не слыхал, оставивший по завещанию 3000 фунтов стерлингов моему дальнему родственнику, который в свою очередь тихо и мирно отравился к праотцам полтора года тому назад, оставив меня своим единственным наследником и представителем рода. И я спрятал револьвер в ящик стола.