Игорь Губерман - Закатные гарики. Вечерний звон (сборник)

Игорь Губерман

Закатные гарики. Вечерний звон (сборник)

Закатные гарики

Не знаю благодатней и бездонней

дарованных как Божеская милость

двух узких и беспомощных ладоней,

в которые судьба моя вместилась.

Не будь мы вдвоем, одному

пришлось бы мне круто и туго,

а выжили мы потому,

что всюду любили друг друга.

Ушли и сгинули стремления,

остыл азарт грешить и каяться,

тепло прижизненного тления

по мне течет и растекается.

Уже вот-вот к моим ногам

подвалит ворох ассигнаций,

ибо дерьмо во сне – к деньгам,

а мне большие говны снятся.

К похмелью, лихому и голому,

душевный пришел инвалид,

потрогал с утра свою голову:

пустая, однако болит.

Я не искал чинов и званий,

но очень часто, слава Богу,

тоску несбывшихся желаний

менял на сбывшихся изжогу.

Вчера взяла меня депрессия,

завесы серые развесила

и мысли черные зажгла.

А я не гнал мерзавку подлую,

я весь сиял, ее маня,

и с разобиженною мордою

она покинула меня.

Я в зеркале вчера себя увидел

и кратко побеседовал с собой;

остался каждый в тягостной обиде,

что пакостно кривляется другой.

Это был не роман,

это был поебок;

было нежно, тепло, молчаливо,

и, оттуда катясь,

говорил колобок:

до свиданья, спасибо, счастливо.

На любое идейное знамя,

даже лютым соблазном томим,

я смотрю недоверчиво, зная,

сколько мрази ютится под ним.

Слежу без испуга и дрожи

российских событий пунктир:

свобода играет, как дрожжи,

подкинутые в сортир.

Когда остыл душевный жар,

то жизнь напоминает жанр,

который досуха исчерпан.

Когда бы сам собой смывался грим

и пудра заготовленных прикрас,

то многое, что мы боготворим,

ужасно опечалило бы нас.

Надежды огненный отвар

в душе кипит и пламенеет:

еврей, имеющий товар,

бодрей того, кто не имеет.

Вижу лица или слышу голоса —

вспоминаются сибирские леса,

где встречались ядовитые грибы, —

я грущу от их несбывшейся судьбы.

Уже мы в гулянии пылком

участие примем едва ли,

другие садятся к бутылкам,

которые мы открывали.

Еврей опасен за пределом

занятий, силы отнимающих;

когда еврей не занят делом,

он занят счастьем окружающих.

Казенные письма давно

я рву, ни секунды не тратя:

они ведь меня все равно

потом наебут в результате.

Мне слов ни найти, ни украсть,

и выразишь ими едва ли

еврейскую темную страсть

к тем землям, где нас убивали.

Покуда мы свои выводим трели,

нас давит и коверкает судьба,

поэтому душа – нежней свирели,

а пьешь – как водосточная труба.

Зачем-то в каждое прощание,

где рвется тесной связи нить,

мы лживо вносим обещание

живую память сохранить.

Я искренне люблю цивилизацию

и все ее прощаю непотребства

за свет, автомобиль, канализацию

и противозачаточные средства.

Я даже мельком, невзначай

обет мой давний не нарушу,

не выплесну мою печаль

в чужую душу.

Мы столько по жизни мотались,

что вспомнишь – и каплет слеза;

из органов секса остались

у нас уже только глаза.

Не знаю блаженней

той тягостной муки,

когда вдоль души по оврагу

теснятся какие-то темные звуки

и просятся лечь на бумагу.

Когда наплывающий мрак

нам путь предвещает превратный,

опасен не круглый дурак,

а умник опасен квадратный.

Есть люди – пламенно и бурно

добро спешат они творить,

их бескорыстие и прыть.

Высок успех и звучно имя,

мои черты теперь суровы,

лицо значительно, как вымя

у отелившейся коровы.

Нам не светит благодать

с ленью, отдыхом и песнями:

детям надо помогать

до ухода их на пенсии.

Не сдули ветры и года

ни прыть мою, ни стать,

и кое-где я хоть куда,

но где – устал искать.

Всюду ткут в уюте спален

новых жизней гобелен,

только мрачен и печален

чуждый чарам чахлый член.

Заметь, Господь, что я не охал

и не швырял проклятий камни,

когда Ты так меня мудохал,

что стыдно было за Тебя мне.

Вольно ли, невольно ли,

но не столько нация,

как полуподпольная

мы организация.

В одной ученой мысли ловкой

открылась мне блаженства бездна:

спиртное малой дозировкой —

в любых количествах полезно.

Из века в век растет размах

болезней разума и духа,

и даже в Божьих закромах

какой-то гарью пахнет глухо.

Уже порой невмоготу

мне мерзость бытия,

как будто Божью наготу

преступно вижу я.

О помощи свыше

не стоит молиться

в едва только начатом деле:

лишь там соучаствует Божья десница,

где ты уже сам на пределе.

Здесь я напьюсь; тут мой ночлег;

и так мне сладок дух свободы,

как будто, стряхивая снег,

вошли мои былые годы.

На старости я сызнова живу,

блаженствуя во взлетах и падениях,

но жалко, что уже не наяву,

а в бурных и бесплотных сновидениях.

Сегодня многие хотят

беседовать со мной,

они хвалой меня коптят,

как окорок свиной.

А все же я себе союзник

и вечно буду таковым,

поскольку сам себе соузник

по всем распискам долговым.

На старости я, не таясь,

живу, как хочу и умею,

и даже любовную связь

я по переписке имею.

Чувствуя страсть, устремляйся вперед

с полной и жаркой душевной отдачей;

верно заметил российский народ:

даже вода не течет под лежачий.

Жалеть, а не судить я дал зарок,

жестока жизнь, как римский Колизей;

и Сталина мне жаль: за краткий срок

жену он потерял и всех друзей.

Покрыто минувшее пылью и мглой,

и, грустно чадя сигаретой,

тоскует какашка, что в жизни былой

была ресторанной котлетой.

Забавно мне, что жизни кладь

нам неизменно

и тяжкий крест, и благодать

одновременно.

Опыт наш – отнюдь не крупность

истин, мыслей и итогов,

а всего лишь совокупность

ран, ушибов и ожогов.

Ругая жизнь за скоротечность,

со мной живут в лохмотьях пестрых

две девки – праздность и беспечность,

моей души родные сестры.

Окажется рощей цветущей

ущелье меж адом и раем,

но только в той жизни грядущей

мы близких уже не узнаем.

С высот палящего соблазна

спадая в сон и пустоту,

по эту сторону оргазма

душа иная, чем по ту.

Все муки творчества – обман,

а пыл – навеян и вторичен,

стихи диктует некто нам,

поскольку сам – косноязычен.

В России часто пью сейчас

я с тем, кто крут и лих,

но дай Господь в мой смертный час

не видеть лица их.

Еще мне внятен жизни шум,

и штоф любезен вислобокий;

пока поверхностен мой ум,

еще старик я не глубокий.

Хмельные от праведной страсти,

крутые в решеньях кромешных,

святые, дорвавшись до власти,

намного опаснее грешных.

Слава Богу, что я уже старый,

и погасло былое пылание,

и во мне переборы гитары

вызывают лишь выпить желание.

Вел себя придурком я везде,

но за мной фортуна поспевала,

вилами писал я на воде,

и вода немедля застывала.

На Страшный суд разборки ради

эпоху выкликнув мою,

Бог молча с нами рядом сядет

на подсудимую скамью.

Мне жалко, что Бог допускает

нелепый в расчетах просчет,

и жизнь из меня утекает

быстрее, чем время течет.

Что с изречения возьмешь,

если в него всмотреться строже?

Мысль изреченная есть ложь..

Но значит, эта мысль – тоже.

Увы, но время скоротечно,

и кто распутство хаял грозно,

потом одумался, конечно,

однако было слишком поздно.

Весь век себе твержу я:

цыц и нишкни,

сиди повсюду с края и молчи;

духовность, обнаженная излишне,

смешна, как недержание мочи.

Наверно, так понур я оттого,

что многого достиг в конце концов,

не зная, что у счастья моего

усталое и тусклое лицо.

Вон те – ознобно вожделеют,

а тех – терзает мира сложность;

меня ласкают и лелеют

мои никчемность и ничтожность.

Для игры во все художества

мой народ на свет родил

много гениев и множество

несусветных талмудил.

Таким родился я, по счастью,