Анаис Нин - Генри и Джун

Предисловие от редактора

Анаис Нин очень рано поняла, что станет писательницей. В возрасте семи лет она подписывала свои рассказы «Анаис Нин, член Французской Академии». Еще будучи школьницей, она написала множество рассказов и пьес. Казалось, они сами собой возникали в ее богатом воображении, которое подстегивалось необходимостью управляться с двумя младшими братьями. Она поняла, что совладать с мальчишками можно только с помощью бесконечных историй, облеченных в форму театрального представления.

В 1914 году, когда Анаис исполнилось одиннадцать лет, она начала вести дневник, ставший невероятно популярным в наши дни. Начинала она его в виде писем к отцу, который оставил семью.

В дневнике Анаис откровенна, как в разговоре с другом. Она писала его всю жизнь. До 1920 года она вела дневник по-французски, потом перешла на английский. Рукописные журналы объемом более тридцати пяти тысяч страниц хранятся сейчас в специальном отделе коллекций в университете в Лос-Анджелесе. Привычка ежедневно записывать свои мысли, не рассчитанные на читателя или цензуру, дала Анаис Нин возможность описывать свои сиюминутные эмоции. Эта способность к абсолютной откровенности не была реализована полностью до периода «Генри и Джун», который начался в 1931 году.

В течение сорока пяти лет она писала литературные труды и вела дневник. Анаис — автор дневника и Анаис — романистка находились в очень непростых отношениях. В 1933 году она сделала в дневнике такую запись: «Моя книга (роман) и мой дневник постоянно наступают друг другу на ноги. Я не могу их ни развести, ни примирить. Я предаю и то и другое. И все же я более предана моему дневнику. Я могу включить страницы из дневника в роман, но никогда не сделаю наоборот — этим я хочу показать человеческую преданность достоверности и истинной правдивости дневника».

Когда Анаис было около тридцати, Джон Эрскин сказал, что ее дневник — лучшее из всего ею написанного, и тогда Нин всерьез задумалась над идеей публикации «большей части его страниц». В то время она уже могла опубликовать дневник полностью, ей нечего было скрывать. И тогда Анаис стала обдумывать форму публикации: можно было переделать дневник в роман, можно было оставить его в виде дневника, но изменить все или хотя бы некоторые имена. Однако в 1932 году, когда начались их с Генри Миллером поиски идеальной любви, длившиеся всю жизнь, Анаис Нин поняла, что не сможет опубликовать свой дневник, не причинив боли своему мужу Хьюго Гилеру — и не ему одному. И она решила написать роман.

Когда Анаис Нин исполнилось пятьдесят и она поняла, что рассказы и романы не принесут ей широкой известности, писательница решилась опубликовать дневник, изъяв из него все, что касалось ее собственной жизни. Тот, кто знаком с первым вариантом дневника, вышедшим в свет в 1966 году, по прочтении «Генри и Джун» поймет разницу: дневник Анаис вела, возможно, с 1914 года, а роман начала писать лишь в 1931-м, когда познакомилась с Генри и Джун.

В этой книге восстановлены купюры, сделанные при первой публикации, — Анаис сама захотела рассказать историю целиком.

В книге использованы дневники 1932–1937 годов. Они назывались «Джун», «Одержимая», «Генри», «Апофеоз и падение» и «Записки одержимой». Главное в них — история Анаис, Генри и Джун. Отдельные страницы из «Дневника Анаис Нин», выпущенные в 1931–1934 годах, использованы лишь для того, чтобы сделать повествование последовательным.

Это период расцвета Анаис Нин. В 1932 году она написала шесть дневников, содержавших первые опыты эротической прозы. Скромная католичка, которая не могла, не должна была поверять дневнику свои чувственные переживания, ощущала, как в ней просыпается страсть. Конечно, на нее оказал влияние Генри Миллер, но позднее она нашла собственный стиль, и в ее творчестве полностью отразился эмоциональный и физический накал чувств, которые она испытывала в то время. Это напряжение никогда больше не было таким сильным, хотя «сексуальная одиссея» Анаис Нин длилась еще много лет.

Париж, октябрь 1931 года

Вчера в Лувесьенн приехал мой двоюродный брат Эдуардо. Мы проговорили шесть часов. Он пришел к тому же выводу, что и я: мне нужен человек, который был бы старше меня, отец, сильный мужчина, любовник, который станет руководить мной в любви, потому что все остальное я могу сделать сама. Желание вырасти и жить полной, напряженной жизнью так сильно во мне, что я не могу сопротивляться. Я буду работать, буду любить своего мужа, но хочу заполнить и себя саму.

Во время разговора Эдуардо вдруг задрожал и взял меня за руку. Он сказал, что я принадлежала ему всегда и что единственная преграда между нами — его страх оказаться несостоятельным, потому что поначалу я вызвала в нем чувство идеальной любви. Он страдал, понимая, что мы оба ищем ощущений, которые могли бы дать друг другу. Мне это тоже казалось странным. Я не могла обладать мужчиной, которого желала. Но я всегда стараюсь получить опыт, если мне предоставляется такая возможность.

— Чувственность — тайная сила моего тела, — сказала я Эдуардо. — Когда-нибудь она проявит себя в полной мере. Подожди немного.

Разве не этим объясняется преграда между нами? Ведь его тип — крупная и живая женщина, твердо ступающая по земле, в то время как я навсегда останусь девушкой-проституткой, порочным ангелом, я всегда буду двулична — грешна и невинна одновременно.

Всю неделю Хьюго возвращался домой совсем поздно, но я дала себе слово оставаться невозмутимой и терпела. Наконец в пятницу он забеспокоился и спросил:

— Ты понимаешь, что уже без двадцати восемь? Я так поздно пришел! Скажи же что-нибудь!

И мы оба расхохотались. Ему не нравится мое показное безразличие.

Но, с другой стороны, наши ссоры становились все более бурными. Неужели наши чувства теперь сильнее оттого, что мы дали им выход? В наших примирениях есть оттенок отчаяния, новая сила проявляется и в гневе, и в любви. И все-таки проблема ревности остается. Это единственная преграда, мешающая нам достичь полной свободы. Я не могу даже заикнуться о том, что хочу пойти в кабаре и потанцевать вместе с профессиональными артистами.

Теперь я называю Хьюго моим «маленьким магнатом». У него новый офис размером со студию. Здание банка так величественно и изящно. Я часто поджидаю его в зале, откуда весь Нью-Йорк виден, как с самолета, и тогда чувствую, как в меня входят сила и энергия этого города. Я больше не критикую его работу, потому что мои замечания его убивают. Мы оба решили, что работа в банке — это реальность, а занятие искусством — нечто зыбкое. Но именно психология стала мостиком между его «банкирством» и моим писательством. По нему он может идти без особого страха.