Элизабет Гаскелл - Руфь

Элизабет Гаскелл

Руфь

Да оросит поток сердечных слезСтопы Того, кто весть для нас принес.Не уставайте плакать и молить,За страшный грех прощения просить.Господь, склони свой слух к стенаньям ихИ узри грех сквозь слезы глаз моих.

ГЛАВА 1

Ученица портнихи за работой

В одном из восточных графств есть городок, где прежде собирались выездные сессии Высокого суда правосудия. Городок этот пользовался некогда особенным расположением Тюдоров, и их покровительство и милости доставили ему значение, возбуждающее справедливое удивление у современного путешественника. Лет сто тому назад он поражал своим величием. Старые дома, временные резиденции аристократов, довольствовавшихся провинциальными увеселениями, хотя и лишали улицы правильности, но зато придавали им вид благородства, какой теперь еще можно встретить в некоторых бельгийских городах.

Остроконечные крыши и высокие трубы, рисовавшиеся на голубом фоне неба, красиво окаймляли улицы сверху, а внизу глаз зрителя останавливался на всевозможных балконах и нишах, на бесконечном ряде причудливых окон, появившихся задолго до оконного налога, введенного мистером Питтом. Впрочем, все эти выступы и пристройки делали улицы темными и мрачными. Плохо вымощенные крупными камнями, без тротуаров для пешеходов, они не освещались фонарями даже в длинные зимние ночи. Город нисколько не заботился об удобствах для людей среднего достатка, не настолько богатых, чтобы иметь собственные кареты или носилки, на которых слуги доставляли бы их до самых дверей. Мастеровые с женами, купцы с супругами днем и ночью проходили по улицам с опасностью для жизни. Широкие неуклюжие экипажи заставляли их прижиматься к стенам домов в узких улицах, однако негостеприимные дома, вытянувшие ступени парадных подъездов к самой мостовой, побуждали их вновь ступать под колеса экипажей, подвергаясь той опасности, которой они избежали всего двадцать шагов назад. А ночью единственным освещением были масляные фонари, тускло мерцавшие над подъездами только аристократических домов. Они на краткое мгновение озаряли прохожих, снова исчезавших в темноте, где нередко поджидали свою добычу грабители.

Традиции, ушедшие в прошлое, и мелкие подробности тогдашней жизни объясняют, как формировались характеры людей. Будничная жизнь мало-помалу поглощает человека и заковывает в свои цепи, и только один из тысячи в состоянии с презрением разорвать их, когда явится та внутренняя необходимость независимой деятельности, перед которой бессильны все внешние приличия. Потому-то важно узнать, что же представляли собой те цепи обыденной жизни, казавшиеся столь естественными нашим предкам, прежде чем они научились обходиться без них.

Живописность старинных улиц совсем исчезла в наше время. Все местные тузы — Эстли, Данстены, Веверхэмы — давно проводят сезон в Лондоне, а дома в графстве продали лет пятьдесят и более тому назад. А после того как провинциальный город потерял привлекательность для Эстли, Данстенов и Веверхэмов, могли ли Домвили, Бекстоны и Уайлдсы проводить там зиму в своих куда менее великолепных домах и при все увеличивающихся расходах? Большие старые дома на время опустели, а потом спекулянты принялись скупать опустевшие жилища, чтобы разбить их на маленькие квартиры для небогатых людей и даже (нагните ухо пониже, чтобы тень Мармадьюка, первого барона Веверхэма, не услышала нас) — и даже сдавать в аренду под лавки!

Однако все это было еще сносно по сравнению с последним ударом, нанесенным древней славе городка. Лавочники решили, что фешенебельная улица слишком мрачна и тусклый свет не позволяет им как следует показывать товары. Доктору темнота мешала вырывать зубы у пациентов. Юристу приходилось зажигать свечи часом раньше, чем прежде, когда он жил на плебейской улице. Одним словом, по общему согласию весь ряд домов с одной стороны улицы был снесен и перестроен в простом, скромном и однообразном стиле времен Георга III. При этом корпуса домов оказались слишком прочны для перестроек, так что, пройдя сквозь вполне обычную лавку, можно было, к своему удивлению, очутиться перед огромной резной дубовой лестницей, освещенной окном с витражами и украшенной гербами.

Много лет тому назад, январской ночью, по одной из таких лестниц мимо одного из таких окон, сквозь которое светила полная луна, поднималась в изнеможении Руфь Хилтон. Я говорю «ночью», хотя правильнее было бы сказать «утром», потому что колокола церкви Спасителя уже пробили два часа. А между тем в комнате, куда вошла Руфь, несколько девушек все еще сидели над шитьем. Не давая себе отдыха, они шили, как будто от этого зависели их жизни, не смея зевнуть или как-то еще показать, что их клонит ко сну. Девушки лишь тихо вздохнули, когда Руфь сказала миссис Мейсон, который час: она выходила на улицу, чтобы узнать время. Однако девушки понимали: как бы поздно они ни легли, завтра утром им все равно придется браться за работу с восьми часов, между тем как их усталые тела требовали отдыха.

Миссис Мейсон работала столь же упорно, как и они, но она была старше и сильнее, к тому же получала все барыши. Однако даже она почувствовала наконец необходимость в отдыхе.

— Юные леди, — сказала хозяйка, — я разрешаю вам отдохнуть полчаса. Мисс Саттон, позвоните в колокольчик, Марта принесет вам хлеба, сыра и пива. Будьте так добры, когда едите, держитесь подальше от шитья и вымойте руки к моему приходу, чтобы вновь взяться за работу. Полчаса! — повторила она еще раз очень отчетливо и вышла из комнаты.

Девушки не преминули воспользоваться отсутствием миссис Мейсон. Одна из них, полная и, по-видимому, уставшая больше других, положила голову на сложенные руки и в ту же секунду заснула. Ее не могли добудиться, когда принесли скромный ужин, но она встрепенулась, с испугом оглядываясь по сторонам, как только вдали на лестнице послышались шаги возвращавшейся хозяйки. Кто-то из девушек начал мешать уголья в жалком камине, лишенном всяких украшений и вделанном для экономии места в тонкую перегородку, которой нынешний домовладелец разделил большую старинную залу. Другие сразу принялись за хлеб с сыром, напоминая мерным движением челюстей и безучастным выражением физиономий коров, которых вы можете увидеть на любом пастбище. Две девушки рассматривали почти готовые бальные наряды, любуясь ими в то время, как остальные издали их критиковали, как истинные художницы. Некоторые потягивались, расправляя утомленные мускулы, а кое-кто даже решался зевать, кашлять и чихать, что было совершенно невозможно в присутствии миссис Мейсон.

Одна только Руфь подбежала к большому старому окну и прижалась к нему, как птичка прижимается к решеткам клетки. Она отодвинула занавеску и смотрела на тихую лунную ночь. От снега, не перестававшего идти весь вечер, было светло, как днем. Окно находилось в четырехугольной нише, его старинная рама со множеством маленьких стекол была заменена на новую, с одним цельным стеклом, которое впускало больше света. В нескольких шагах от дома ночной ветерок едва качал густые ветви лиственницы. Бедная старая лиственница! Когда-то она стояла среди прекрасной лужайки и мягкая трава ласкала ее ствол. Теперь лужайку разделили на дворы и задворки, а лиственницу огородили со всех сторон каменными плитами. Снег лежал густыми слоями на ее ветвях и время от времени падал на землю. Старые конюшни были также перестроены и образовали узкий переулок с жалкими домишками. И над всем этим поруганным величием алело неизменно великолепное пурпурное небо!

Руфь прижалась горячим лбом к холодному стеклу и щурила усталые глаза, любуясь на прелестное зимнее небо. Ей очень хотелось накинуть на голову платок и выбежать на улицу навстречу чудной ночи. Было время, когда Руфь тотчас исполнила бы это желание, но теперь ее глаза наполнились слезами и она стояла неподвижно, вспоминая прошедшее. Мысли ее блуждали далеко, она припоминала прошлогодние январские ночи, так похожие и так непохожие на эту. Вдруг кто-то слегка дотронулся до ее плеча.

— Руфь, милая, — прошептала ей девушка, невольно выделявшаяся среди других из-за сильного кашля, — иди поужинай немножко, это поможет разогнать сон.

— Мне больше помогла бы прогулка, — ответила Руфь. — Ах, если бы я могла хоть разок пробежаться по свежему воздуху!

— Но не в такую же ночь, — заметила ее собеседница, вздрагивая при одной мысли о такой прогулке.

— А отчего же и не в такую ночь, Дженни? — спросила Руфь. — Дома я часто бегала на мельницу в такую пору, только чтобы посмотреть на льдинки вокруг мельничного колеса. А выбежав на улицу, ни за что не хотела возвращаться домой, даже к матери, сидевшей у камина. Даже к матери… — повторила она тихим, невыразимо печальным голосом. — Однако, Дженни, — заговорила она снова, пытаясь приободриться, хотя слезы все еще блестели у нее на глазах, — скажи, видела ли ты, чтобы эти уродливые, противные старые дома казались такими — как их назвать? — почти прекрасными, как теперь? Как кротко и чисто освещает их лунный свет! А как же должны смотреться такой ночью деревья, трава, кусты?