Татьяна Устинова - Богиня прайм-тайма Страница 59

Все ему не так, все ему не эдак!

– А ты молчи, курица. Мой сын, а не твой!

Ники усмехнулся.

Это точно. Он сын своего отца.

Ему было лет десять, когда он придумал, что его украли. Конечно, украли.

Ну, не может так быть, что вот этот человек, пьяный, отвратительный, вечно хамящий матери и таскающий ее деньги, – его отец.

Не может быть, чтобы вот эта женщина, замученная, угнетенная, с вечно несчастным лицом и набором каких-то трудноопределимых болезней, которая только и делала, что страдала, – его мать.

Где-то есть они, его настоящие отец и мать, просто недосмотрели, и сына украли. В десять лет он еще не знал, что игру в то, что его “украли”, придумал вовсе не он. Потом он видел какой-то фильм про детдом, там все они, обритые наголо, тощие, злобные звереныши по ночам сочиняли истории про то, что их “украли” и вот-вот найдут – мужественный и сильный отец с добрыми руками и нежная, веселая мать, измучившаяся без своих детей!

Конечно, никто никого не найдет. Никогда.

Мать развелась с отцом, промаявшись лет двадцать, и переехала к бабушке, и успокоилась, и повеселела, и завела подруг, и даже однажды съездила в санаторий, где “принимала процедуры”, о чем с гордостью сообщила сыну.

Ники остался именно в этой квартире – больше ему некуда было деваться, – с отцом и его новой женой.

Ужас.

– Нет, ты посмотри, посмотри на него, на сыночка-то! Какой он тебе сын?! Он тебе, че, денег дает или жалеет тебя?! Да он вон рыло отворотил и не глядит даже, не нравимся мы ему!

– Никитка! Глянь на отца-то! Глянь! Слышь, что зараза болтает?!

Ники помешал в турке чайной ложкой и одну за другой погасил все четыре конфорки.

– Да чего это ты делаешь-то?! Ты их зажигал, что ли? Спички тоже денег стоят, а я женщина экономическая!

– Никитка, поговори с отцом! Или брезгуешь?!.

Из кружки оглушительно пахло кофе, и все прочие запахи, которые так раздражали его в это утро, как будто нехотя подвинулись, освободили место.

– Никита!!

Он прихватил кружку с надписью “Би-би-си” на боку – свидетельство его “настоящей жизни”, турку с остатками кофе и большими шагами ушел в свою комнату, с силой захлопнув за собой дверь.

Рука немного тряслась, и он быстро пристроил турку на стол, рядом с компьютерной клавиатурой.

Все это совсем не так легко, как ему бы хотелось.

Нелегко. Нелегко.

Он пил кофе, курил и думал о работе – приятное занятие. Только потом почему-то оказалось, что он думает об Алине Храбровой.

Он улыбнулся, вспомнив, как она искала зажигалку, а та была в чашке. Он не знал больше ни одной женщины, которая по рассеянности сунула бы зажигалку в чашку!

И негритосов он вспомнил, и японские циновки, и сухие цветы, и все это так же отличалось от его собственного быта, как дворец султана в Измире от чукотской яранги.

Еще он подумал, как неудобно получилось, что он отпрыгнул от нее, когда она на него налетела. Главное, все таращился исподтишка, а когда она оказалась так близко, стал акробатические номера выкидывать!

Щекам стало горячо, и он начал с преувеличенным вниманием пить кофе, помешивать его ложкой, дуть, опять помешивать – в общем, проделывать массу ненужных и ничем не оправданных движений, все от неловкости.

Алина Храброва не может иметь к нему никакого отношения. Он не должен думать о ней… так.

Как?

Так, как он думает.

Он должен думать о ней как о коллеге и начальнице.

Ну, на худой конец, звезде и фее. Кто там еще есть из этой категории?..

Он не должен думать о ней как об обычной женщине и еще о том, что у нее античная шея и изумительная грудь, и его не может забавлять, что она сунула зажигалку в чашку, а потом долго ее искала!

Кажется, только что он вспоминал, как его всегда раздражало это самое “должен”!

Ники допил кофе, потушил в пепельнице сигарету и снова распахнул шкаф. На голову ему немедленно вывалилось мокрое полотенце, и он с силой зашвырнул его обратно.

Надел куртку, прихватил рюкзак и вышел в коридор.

Домочадцы вовсю ссорились на кухне, выясняли, кто из них больше “пострадал на производстве”.

Подерутся, решил Ники, закрывая за собой дверь.

Соседи вызовут милицию. Разборок хватит на весь день.

Вечером все будут пьяные.

Позвоню Лене, шут с ней!

У него было много дел в этот день – ему непременно нужно заехать на Би-би-си и некоторое время изображать там служебное рвение. Потом он обязательно должен разыскать Толю Борейко и допросить его с пристрастием. Позвонить Бахрушину. Записаться на прием к Никитовичу или пробиться к Добрынину, чтобы тот его записал, если уж просто так у него не выйдет.

И эфир вечером. Это значит, что он увидит Храброву.

Черт, да отстань ты от нее! Зачем она тебе нужна!

Думай о том, как позвонишь Лене” и она станет мурлыкать в телефон, и ты замурлычешь в ответ, и будешь говорить глупости – потому что ей хочется, чтобы ты говорил глупости! – и задавать дурацкие вопросы, и получать дурацкие ответы, и пригласишь ее вечером в ресторанчик, но не “просто так”, а “с дальним прицелом”!

Не пригласишь же ее сразу в постель после трехмесячного отсутствия, хотя только постель его и интересовала, и они оба это знали, но “мурлыкали”, соблюдали правила игры!

Почти всегда это взаимное похрюкивание доставляло ему некоторое незамысловатое удовольствие, но сегодня от этих мыслей вдруг стало противно, как будто вместо кофе он наглотался микстуры.

Что там у Бахрушина? Нашел ли он Гийома? Удалось ли выяснить хоть что-нибудь?!

Об Ольге он старался не думать. Просто запрещал себе.

Ольга как-то рассказывала ему, что у Храбровой в эфире выключился звук и она осталась в полной тишине, без наушника – катастрофа! Связь с аппаратной – главная составляющая прямого эфира. Без нее решительно непонятно, что происходит с программой, вышел ли на связь корреспондент, не перебирают ли они время, не поменялись ли местами сюжеты! Она довела программу до конца и ни разу не сбилась и не ошиблась.

Режиссера с сердечным приступом отвезли в Институт Склифосовского. Вся бригада в стельку напилась.

Храброва уехала домой, как всегда, спокойная, веселая, абсолютно уверенная в себе.

Звезда.

Она стажировалась у Теда Тернера, единственная из всех русскоязычных ведущих, и Ники испытывал странную гордость, как будто это он сам стажировался!

Нет, надо остановиться. Надо думать о Лене и том, какие именно “лютики” он купит ей у метро. Все цветы в жизни Ники Беляева именовались “лютиками”.

Он съездил на Би-би-си, позвонил в “Интерфакс”, узнал, что Толя будет, но позже, намного позже, переделал кучу каких-то мелких дел и к пяти часам оказался на 5-й улице Ямского поля, откуда выходили “Новости”