Элиза и Беатриче. История одной дружбы - Сильвия Аваллоне Страница 37

Она не могла больше ждать: на двенадцать дней позже меня – и так уже позор. Сейчас мне смешно вспоминать эти ядовитые колкости, отпускавшиеся насчет того, что она не явилась в школу из-за стыда и унижения. Это Беатриче-то? Не дождетесь! Она прогуляла уроки, чтобы проскользнуть в сырые переулки старого города, позвонить в домофон с написанной от руки фамилией «Мазини» и подняться в арендованную мансарду к своему любимому – первому и, верно, единственному, – до того, как он уйдет на фабрику.

Да, прекрасно понимаю, что я сейчас выдала настолько лакомую информацию, что любой журнал о знаменитостях – итальянский, французский, американский, русский – пообещал бы золотые горы за право опубликовать эту историю. Но я бы никогда на это не пошла. Даже на этой странице, которую никто не увидит, я приведу лишь несколько фактов, необходимых для дальнейшего повествования; опущу все нежности, все деликатные моменты и интимные подробности, рассказанные мне Беатриче: они принадлежат ей, и я и дальше буду хранить их. Потому что, в отличие от нее, я, как и синьора Марки, полагаю, что культура дает нам чудесную возможность не быть животными. То, что не приносит ни денег, ни славы, нужно нам – и нужно в первую очередь.

Восемь лестничных маршей, и еще один последний. Каменные ступени, плесень на стенах. Беатриче, поднимаясь туда, сильно рисковала, и в дальнейшем риск станет для нее привычной стратегией.

Старый рыбацкий дом, со скудным освещением и с пропитанными солью стенами. Габриеле жил там вместе со старшим братом. Из окна его комнаты в самые ясные дни был виден островок Монтекристо. А слуховое окошко в кухне выходило на площадь – наверное, самую маленькую во всей Италии, размером с нашу гостиную. И настолько незаметную, что, если не живешь там, никогда о ней не узнаешь. Жильцы заставили ее растениями в горшках и сушилками для белья. Я ее обожала. Позже мы все вместе будем устраивать волшебные ужины в этой квартире под крышей, проводить замечательные субботние вечера, лучшие в моей жизни. Габриеле будет бренчать на гитаре и петь «Альбакьяру» Васко Росси, а Сальваторе, его брат, – готовить карбонару и лить в бокалы красное вино. Но я забежала вперед почти на год.

Тем декабрьским утром двухтысячного года – четырнадцатого числа, как гласит мой дневник, – Беатриче постучала в дверь, и Габриеле открыл ей босиком, в боксерах и майке, потому что только что встал, и с сигаретой в углу рта, потому что он просыпался и сразу закуривал. Беатриче по нему с ума сходила. Семь лет разницы: его могли арестовать. Но он был классный парень. Приготовил завтрак для двоих (думаю, было часов девять), и они немного посмотрели японские мультики, сидя в обнимку на диване. До всего.

Габриеле был из Ливорно и произносил «ч» с таким придыханием, что каждый раз меня смешил. В шестнадцать или семнадцать лет ему надоело учиться, и он переехал в Т. к брату. Их родители были, мягко говоря, не образцовыми и, по-моему, прервали с сыновьями всякие отношения. С деньгами у него было туго, еле сводил концы с концами. Иногда счета за газ и взносы за участие в мотогонках оплачивала за него Беатриче, которая отлично зарабатывала, еще будучи подростком. И я ее понимала: на этого красавчика оборачивались на улице. Брюнет с черными глазами, чувственными губами и такой смуглой кожей, что можно было принять его за араба или африканца. Курил он как паровоз, прямо как мой брат. Видел себя будущим победителем мотокросса, но пока ради пропитания вкалывал рабочим на предприятии, которое до сих пор, хоть и не в таких масштабах, производит транспортировочные ленты и зубчатые ремни.

Джинерва убила бы дочь и за меньшее преступление.

Помню, был период, когда Беатриче, мечтая сделать его «презентабельным» для родителей, связать с ним свою жизнь, пыталась убедить его стать моделью. «У меня есть связи, – говорила она. – Одна маленькая проба, и все. Два раза тебя щелкнут, ты только стой неподвижно». Но он ни в какую. «Я люблю письки, – оправдывался он, смеясь, – а не жопы». Прямо так и говорил, такими словами. В Беатриче он ценил именно эти две вещи. Стены в квартире пестрели мотоциклами и голыми сиськами. Сальваторе работал на кораблях и тоже испытывал недостаток в определенных вещах. Голые женщины у них были повсюду, во всевозможных позах. Но с нами – подчеркиваю – они всегда вели себя по-джентльменски.

Посмотрев немного «Моего соседа Тоторо» (Габриеле фанател от Миядзаки), они переместились в его комнату. Сальваторе был в море, и можно было бы провести вдвоем целую неделю, устроить себе замечательную жизнь, но им хватило того дня. Они раздевались в утреннем свете. Габриеле ждал ее месяцами, терпеливо, без спешки. И теперь Беатриче блистала, совершенно не стремясь спрятаться под одеялом.

Все были на работе или в школе; от соседних домов шла какая-то воскресная обволакивающая тишина. Лишь соседка высунется повесить белье да прогрохочет вдалеке стиральная машина, пробежит почтальон, прозвонит телефон у пенсионера снизу. Когда наступил ключевой момент, они прикрыли ставни. И все оставшееся время не вылезали из постели. Заказали на обед пиццу и съели ее, сидя на простынях. И так до четырех часов дня, когда Беатриче позвонила мне из автомата: «Я сегодня была у тебя, ок? Сейчас возвращаюсь домой». И бросила трубку.

У нее все прошло лучше, чем у меня. Не идеально, не как по маслу, конечно; но Габриеле был гораздо опытней Лоренцо, а Беатриче умела пользоваться своим телом. И к ее виску был приставлен этот категорический императив: нужно нравиться всегда. Нужно – и все тут. Она специально отстирала те джинсы. Не отдала домработнице, не бросила в корзину для белья. Сама тайно оттерла их марсельским мылом и повесила сушиться на ванну. Потому что хотела надеть их по тому же случаю, что и я; смыть мое пятно и прибавить свое. Вот для чего в итоге послужила наша кража.

Потом, насколько мне известно, эти джинсы за четыреста тридцать две тысячи лир вернулись вглубь шкафа, на верхнюю полку, да так там и остались.

11

«Лиабель»

Я смотрю на часы: уже два. Квартиру я не убрала, мелкие дела не закончила и даже не пообедала. Пока писала, ушла в прошлое с головой. И теперь встаю из-за стола настолько ошалевшая, что с трудом узнаю свою нынешнюю жизнь.

Я подхожу к окну, смотрю на улицу и прохожих невидящими глазами. И спрашиваю себя: неужели