Наталья Нестерова - Простите меня! Страница 2

– Где я буду жить? В комнате?

– Нет, извини. Спать ты будешь на кухне.

– Что? Как прислуга? Кухарка?

– Бабушка, то есть Эмилия, – старалась держать себя в руках Марина, – в комнате ребенок, который просыпается по ночам, да и мы с Димой.

«Скажи спасибо, что тебе кухню выделили», – хотелось добавить Марине. Но она промолчала. И в последующие дни у нее выработалась привычка думать одно, говорить – другое.

– Кроме кухни, могу предложить только ванную или балкон.

Эмилия мгновенно учуяла зреющий бунт внучки. Ткнула корявым старческим пальцем с вызывающе красным маникюром Марине в грудь:

– Не груби! Я этого не люблю. Еще будешь благодарна, что я у тебя остановилась.

– Бабу… Эмилия, душ примешь после дороги (смоешь свой жуткий макияж) или завтракать? – спросила Марина.

– Чашку хорошего кофе и сигарету, – распорядилась старушка.

В течение рабочего дня злость Андрея перегорела. На кого злиться? На Маринку, которая пожертвовала карьерой ради их ребенка? Два с лишним года назад Марина работала с ним на одной фирме, и перспективы роста у Маринки были куда лучше, чем у Андрея. Сейчас ловит каждое слово, когда он рассказывает о производственных делах. Старается скрыть, но заметно – переживает, скучает. И при этом держится молодцом, вьет их семейное гнездышко. Да и мать она замечательная. Теперь же на Маринку свалились новые проблемы в виде бабушки, которая явно с норовом. Актриса, ёшкин корень, а выглядит как старая шлюха.

Андрей купил по дороге домой торт. Вошел в квартиру, протиснулся между коробок и оптимистично воскликнул:

– Как тут мои женщины? Что наша бабуля?

Она выплыла в коридор. По-прежнему в боевой раскраске, одета в яркое шелковое кимоно.

– Андрей! Я вас решительно попрошу при мне не выражаться!

И уплыла на кухню.

– Что я такого сказал? – удивленно повернулся Андрей к жене.

– Ее нельзя величать ни «бабушка», ни «бабуля», остальные однокоренные слова также не приветствуются. Только по имени – Эмилия, без отчества, – устало ответила Марина.

Андрей видел, что жена на грани истерики, что слезы у нее стоят близко. Маринка, умница, стойкий солдатик, пасовала перед грубостью и нахальством. Не могла отвязаться от настырных нищих или цыганок на улице, терялась, когда ей хамили в магазине. Андрею эти слабости казались достоинством, проявлением истинной женственности.

Он обнял жену:

– Маринкин! Держись, воробей! Мы ведь вместе. Прорвемся. Что нам одна вздорная старуха? – Последние слова он произнес шепотом.

– Ты не представляешь, ты не представляешь, – быстро и так же тихо заговорила Марина. – Она все требует делать по-своему, каждую минуту меня шпыняет, она, она…

– Тихо, тихо! – гладил Андрей жену по спине. – Хочешь, я с ней поговорю и поставлю на место? В том смысле, что, коль приняли вас, извольте подчиняться нашим правилам?

– Не знаю, – задумчиво сказала Марина и с надеждой посмотрела на мужа.

– Решено, сейчас я ей покажу, где раки зимуют. Что конкретно требовать?

Конкретно Марина не могла сказать, потому что все в бабушке, в словах ее и поступках, противоречило нормальным семейным отношениям. К природному эгоизму Эмилии, жившей с единственной установкой баловать и тешить себя любимую, теперь примешивалось старческое слабоумие, вздорность, капризы и нетерпение к чужому мнению.

Из «конкретного» Диме и Марине удались только два пункта. Первый – курить не в квартире, а на лестничной площадке. Второй – бабушка будет питаться вместе с ними, за общим столом.

А поначалу она заявила:

– Желудок у меня деликатный, диета строгая. Домашний творог, сливки, сметана и парное мясо с рынка, овощи и фрукты, обожаю киви, манго и ананасы.

Андрей, которого перепалка по первому пункту – курению – уже вывела из себя, с трудом сохранял спокойствие. Эта старая мымра посмела заявить, что если она шестьдесят лет курит, то и маленькому ребенку дым не повредит! Вот уж нет! Извините! Травитесь никотином сколько хотите, но моя дочь вдыхать его не будет! Он стукнул кулаком по столу и так посмотрел на Эмилию, что та заткнулась.

Перешли ко второму пункту. Тут бабуля и выдала про особое питание.

– Замечательно! – сказал Андрей. – Конечно, если у вас есть возможность питаться рыночными продуктами, никто не возражает. Рынок от нас в четырех троллейбусных остановках. Деньги у вас наверняка имеются, квартиру ведь продали? Покупайте, готовьте что хотите. Мы на ваши харчи не претендуем. Марина, выдели бабушке… пардон, Эмилии полку в холодильнике.

У Эмилии забегали глаза. Она несколько растерялась, что было для нее, очевидно, непривычно, поэтому выглядела жалко – как клоун на манеже, которого освистала публика. Но бабушка быстро взяла себя в руки (актерская выучка) и нацепила маску разорившейся аристократки.

– Да, я продала квартиру, – сказала она. – Но у меня были финансовые обязательства.

– Долги? – уточнил Андрей. – Вы заплатили долги?

– В противном случае угрожали не выпустить меня из города или вовсе прикончить.

Бабушка смотрела на них с гордостью, как человек, ждущий восхваления после совершенного подвига.

Восхищения не последовало.

– О-ля-ля! – присвистнул Андрей. – Так вы, Эмилия, банкрот?

Далее случилась сцена, которая неопытных Андрея и Марину, не видавших прежде показных умираний, а только переживших истинные смерти родителей, привела в шок. Да если бы у них и мелькнула мысль, что наблюдают игру в предсмертную агонию, то они тут же одернули бы себя: игра легко может перейти в реальную трагедию.

Эмилия схватилась за грудь:

– Воздуха! Воздуха! Сердце! Мое сердце останавливается… Господи, прости моих мучителей…

Она сползла на пол, корчилась, задыхалась, дрыгала руками и ногами. Кимоно распахнулось, и стали видны панталоны, старенькие, с дырками…

Это старушечье белье в прорехах подействовало на ребят особенно сильно. Бедняга! Силится выглядеть пристойно и благородно (по своему понятию), а в исподнем дырка дырку погоняет. Они суетились, поднимали бабушку, устраивали на кухонный диван, вливали валерьянку, искали телефон, чтобы вызвать «скорую», но трубка куда-то подевалась.

Марина держала на коленях голову бабушки и плакала:

– Пожалуйста! Не умирай! Нет у нас денег с рынка питаться, в долгах по уши, кредиты выплачиваем, только дочери фрукты покупаем. И тебе будем… бабушка… не умирай!

Андрей чувствовал себя палачом, который ошибочно принялся казнить невиновного, а потом вдруг пришло помилование. Он гаркнул на дочь: «Ты опять с телефоном играла?!» Не обращая внимания на плач малышки, стал высыпать лекарства из аптечки:

– Нитроглицерин? Кажется, нитроглицерин нужен?

– У нас нет, – испуганно сказала Марина.

Андрей бросил лекарства, сообразил, что «скорую» можно вызвать по сотовому телефону…

– Девушка! Срочно! Умирает женщина…

В этот момент бабушка открыла глаза и произнесла слабым голосом:

– Оставьте! Врачей не нужно.

– Тебе легче, легче? – твердила Марина.

– Отпустило? – забыл про телефон Андрей. – Вы в порядке?

Эмилия поднималась медленно, постанывая, закатывая глаза. Воплощение мужественной женщины, которая переламывает боль, чтобы не травмировать окружающих.

– Воды? Чаю? Где твои лекарства? – быстро спрашивала Марина.

– Душно? Форточку открыть? Грелку? – перебивал Андрей жену.

Эмилия села, запахнула полы кимоно, скрылось ее дырявое исподнее, провела устало по лбу пальцами, вздохнула и с рокочущими, томными перекатами голоса протянула руку Андрею:

– Сигарету!

Как ни был испуг Андрея силен, он сообразил, что бабушка пытается нарушить пункт первый их договоренности – не курить в квартире.

– Конечно, всенепременно! – Андрей взял бабушку на руки и понес к выходу из квартиры. – Марина, тащи сигареты и зажигалку, – бросил он жене.

Курить на лестничной площадке, устроенной точно ребенок на руках у внучатого зятя, Эмилии удовольствия не доставило. Она чувствовала сценическую фальшь и понимала нелепость положения. Не только Станиславский, а любой мало-мальски образованный режиссер воскликнул бы: «Не верю!»

– Ах, это у меня машинальное, – сказала бабушка после трех глубоких затяжек. – Какие сигареты, когда едва не отправилась на тот свет! Вы не отправили, – уточнила она. – Отнесите меня в дом. Дайте коньяка рюмку. Коньяк хорошо действует на мои сосуды.

Через месяц Марина позвонила двоюродному брату:

– Антоша! Я больше не могу, по мне клиника неврозов плачет. Заберите бабушку.

– Куда мы ее заберем? Ты же знаешь наши условия. На шею себе посадим?

«Но у нас-то она сидит на шее, – подумала Марина, – внедрилась в печенки, в селезенки. Начался некроз моей семьи».

– Я вас умоляю! – заплакала Марина. – Умоляю, Антоша! Хоть на время.

– Что, так плохо?

– Ужасно. Эмилия превратила меня в тряпку, Андрей вечно зол, едва сдерживается, то есть уже не сдерживается и срывается, достается не только бабушке, с нее как с гуся вода, но мне с дочкой.