Брат мужа - Мария Зайцева Страница 33

– Я не обманываю. С тобой… Это ошибка была, Иван. Изначально не надо было… Мне жаль. Я люблю Севу. И ты это должен понять. Именно это.

Иван застывает передо мной. Огромной каменной глыбой. И теперь от него не жаром веет, а лютым холодом.

Я мерзну, но взгляда не отвожу.

Мне больно, но не смотреть еще больнее.

Мне страшно, но отступить – гораздо ужаснее. Потому что, если дрогну, то потеряю себя. Уже окончательно. Навсегда.

То, что было до этого, можно, при определенных натяжках, списать на состяние аффекта. То, что происходит сейчас… Это не аффект. Это – его последствия.

Я жду от Ивана слов.

Хоть каких-то.

Но он – не человек слов.

Он – человек действий.

Через пару секунд нашего противостояния, он разворачивается и молча выходит из комнаты.

Я стою, слепо глядя перед собой, прислушиваюсь к тому, как он передвигается по соседней комнате. Что-то делает, чем-то шуршит.

Затем хлопает входная дверь.

И нет, мне не надо даже выходить и проверять, и без того знаю: Иван ушел.

Молча, не прощаясь. В ночь.

Когда глазам становится больно, моргаю и с удивлением ощущаю, как начинают литься слезы. Моргаю опять, ловя сладкое болезненное жжение под веками.

Квартира кажется пустой.

И в этой пустоте только мои слезы – реальность.

__________________________________________________

не смотри на меня, не смотри

эта грязь, этот холод внутри

этот голод, ох, проклятый сон

куда ночь, туда он, туда он…

не смотри на меня, я боюсь

что забывшись однажды сорвусь

захочу тех касаний и слез

это сон, это все не всерьез

не смотри на меня, и сполна

станет жестче меж нами стена

нерушимей, китайской длинней,

чтоб идти дни и ночи по ней

и к тебе не добраться никак

ты не радость, а проклятый враг

ты меня, не касаясь, убьешь

не смотри, и живи, как живешь

мое глупое сердце смолчит

и внутри навсегда сохранит

этот взгляд, эту горечь и бред…

не смотри, ну ведь сил больше нет!

28.05.24 М. Зайцева

34

Сырники получаются кривыми и на редкость горелыми. Буквально на минуту отворачиваюсь… И все, спасать уже нечего. Запах, неприятный и резкий, мгновенно распространяется по всей кухне, и я, ругаясь на себя за то, что снова забыла включить вытяжку, торопливо жму на кнопку включения, а затем открываю окно. Весенний, совершенно уже апрельский воздух врывается в кухню, и через пару минут дышать становится легче.

Пока вожусь, ликвидируя последствия своего пребывания на кухне, сбегает кофе… Да чтоб тебя!

Не получается у меня ловко и спокойно орудовать у плиты!

Почему-то перед глазами на одно, малюсенькое мгновение, возникает мощная спина, обтянутая белой футболкой, точные, выверенные движения. У него никогда не сбегал кофе.

Сглатываю, ощущая во рту тот знакомый привкус, кофейно-кардамоновый, жесткий и крепкий… И тут же мысленно шлепаю себя по щеке: не сметь! Не сметь вспоминать! Даже про кофе! Даже про обычные, безобидные утренние встречи здесь, на кухне! Не сметь!

Зажмуриваюсь, крепко-крепко, сжимая край подоконника и чуть ли не перевешиваясь в окно, так хочется, чтоб апрельский холод немного остудил горящую голову! И вытеснил из головы преследующие постоянно образы.

Как назло, окна выходят во двор, и я вижу, как к подъезду подруливает, медленно, спокойно, огромный черный внедорожник.

Замираю, до рези в глазах вглядываясь в лобовое стекло, в смутно белеющее лицо водителя. Зачем мне это? Не знаю. В последнее время сложно себя контролировать…

Мне кажется, что водитель тоже на меня смотрит. Пристально, тяжело, жестко… Приглашающе.

Это морок. Это чертов жуткий кошмар опять.

Каждую ночь я во сне вижу его.

Черный хищный внедорожник и огромного, такого же хищного мужчину за рулем. Мой персональный Харон и его ладья. Знаю, стоит позволить, и он увезет меня с собой, позволит сделать глоток из реки забвения, чтоб отключить голову, память. Совесть.

Каждую ночь я соглашаюсь.

И испытываю такое блаженство, которого в реальности даже не было, кажется. Хотя… Я упорно стараюсь не вспоминать то, что было в реальности.

И безумно боюсь, что однажды перепутаю сон и явь.

– Милая, ты зачем окно открыла? – голос Севы заставляет вздрогнуть.

Разворачиваюсь, смотрю на него, опирающегося на палочку и с тревогой изучающего меня.

– Ты же простудишься!

– Сырники подгорели, запах жуткий… – бормочу я с улыбкой, – и кофе сбежал… Так что на завтрак сегодня бутерброды, милый.

Подхожу к нему, обнимаю, целую, испытывая нежность, перемешанную со стыдом.

Он такой хороший, мой Сева, такой теплый о сна, беззащитный, родной… А я… Я просто дрянь.

– Бутеры тоже отлично, – он обнимает меня, трется носом о висок, – все равно мне перед процедурами желательно не наедаться…

Нас прерывает звонок телефона, Сева достает трубку из кармана домашних брюк, я вижу высветившегося абонента «Брат», отворачиваюсь к плите.

– Да, Вань, – говорит Сева, – скоро выхожу. Дым? А… Это Алинка сырники сожгла… Да-да… Я тоже…

Он смеется, смотрит на меня тепло и лукаво.

А мне иррационально хочется его ударить просто за это безобидное подтрунивание надо мной, это легкое обсуждение меня с человеком, которого я изо всех сил не хочу допускать в нашу с Севой жизнь.

Но тут я бессильна.

Сева не будет избегать брата. Он его боготворит, особенно после того, как полностью пришел в себя и осознал, что именно Иван сделал для его выздоровления.

И продолжает делать, несмотря ни на что.

Иван, уйдя из нашей квартиры той ночью, не собирался пропадать из жизни брата насовсем.

Он из тех, кто держит свое слово и идет к цели, невзирая на любые преграды на пути.

Целью было выздоровение Севы.

И Иван буквально головой проламывал препятствия.

Следующим утром он, как ни в чем не бывало, появился на пороге квартиры и, спокойно глядя на меня, приказал собирать брата на процедуры.

Я не стала задавать вопросы, обессиленная бессонной ночью. Голова разламывалась от боли, впереди был полноценный рабочий день, уроки, которые никто не мог отменить или перенести, и метод-собрание вишенкой на торте.

В школе ждать и входить в мое положение никто больше не собирался, я и без того серьезно подвела коллег, взяв выходной на день, когда Сева пришел в себя внезапно и потребовалось его везти к врачу.

Потому я просто собрала мужа в больницу, поцеловала его на прощание в губы, поймала теплый легкий отклик, и, ощущая мучительное жжение в области шеи от взгляда Ивана, когда прощалась с Севой, закрыла за ними дверь прямо-таки с облегчением.

Эта первая наша встреча после мучительного разговора, была тяжелой для меня.

Но то, что я не ударилась в слезы, а просто на автомате сварила себе кофе и пошла собираться на работу, подарило надежду на будущее облегчение.

В конце концов, хорошо, что Иван не впал в истерику из-за моего отказа, а оказался мужчиной, умеющим держать свое слово, и не бросил брата.

Мне, с одной стороны, было бы легче, если б он так сделал… Не видеть его вообще, не слышать ничего о нем.

Но, с другой, Сева в любом случае в приоритете.

И тут помощь Ивана сложно переоценить. Я прекрасно понимала, что, если бы брат мужа сейчас просто пропал из нашей жизни, то мне было бы в разы сложнее! И, возможно, прогресс Севы был бы не настолько стремительным.

С этой точки зрения постоянное присутствие Ивана в нашей жизни, а он так и продолжал приезжать каждый день, возить брата на процедуры, платить за лечение и необходимые обследования, было бесценным.

И неважно, что лично я испытывала каждый раз, когда видела его. И когда ловила на себе его взгляды, по-прежнему жадные и полные темного, подчиняющего вожделения.

Он ничего не говорил, не намекал, боже, да он даже не дотронулся до меня ни разу!

Но ощущение того, что в голове своей Иван постоянно прокручивает картинки того, что делал со мной, было настолько острым и горячим, что в его присутствии мне становилось сложно дышать.

Кожа горела, губы