Евгений Тарле - Бородино

Евгений Викторович Тарле

Бородино

Перед сражением

Бородинская битва навсегда осталась в памяти русского народа как один из великих его подвигов, а во всемирной истории - как одно из самых ярких и могучих наглядных выявлений гигантских нравственных и умственных сил, таящихся в России и с непреодолимой мощью подымающихся на агрессора и насильника, оскорбляющего русскую честь и покушающегося на целостность и неприкосновенность русского государства.

«Двенадцатый год был великою эпохою в жизни России. По своим следствиям, он был величайшим событием в истории России после царствования Петра Великого. Напряженная борьба насмерть с Наполеоном пробудила дремавшие силы России и заставила ее увидеть в себе силы и средства, которых она дотоле сама в себе не подозревала»1. Так судил знаменитый русский демократ и революционный мыслитель Белинский.

Вспомним только, каково было соотношение сил между наполеоновской всеевропейской империей и Россией в тот момент, когда Наполеон вторгся в русские пределы. Ведь в данном случае приходится считать не только те примерно 600 тысяч вооруженных людей, которых в разное время в 1812 г. Наполеон ввел в Россию, а также и то, что у него было в резерве. В резерве же у него были беспрекословно ему повиновавшиеся силы, стоявшие гарнизонами и в самой Франции, и в Италии, и в германских странах, прямо или если не формально, то фактически ему подчинявшихся (Рейнский союз. Вестфальское королевство его брата Жерома Бонапарта, Саксония - его союзника короля Фридриха-Августа, Бавария - другого его союзника и Польша-«Герцогство варшавское» и т. д.). Наконец, весной 1812 г. французскому императору удалось (без труда) заставить Австрию и тот обрубок территории, который он оставил по Тильзитскому миру Пруссии, вступить с ним в военный договор и обязать их принять участие в готовящемся нападении на Россию. При этом Австрия и Пруссия и сами желали победы Наполеона и ждали от него «великих и богатых милостей», а прусский король, во имя спасения которого от Наполеона русским войскам пришлось в 1806-1807 гг. пролить столько крови, теперь низкопоклонно выпрашивал уже наперед у французского императора русскую Курляндию в случае победы. И войска Австрии и Пруссии принимали затем активное участие в нашествии.

Фактически вся континентальная Европа шла на Россию под водительством замечательнейшего западноевропейского полководца. «Не вся-ль Европа тут была? А чья звезда его вела?» - сказал об этом Пушкин. В «звезду» так долго непобедимого императора верила не только его «старая гвардия», завоевавшая под его начальством впервые Италию и Египет, а потом сокрушившая почти всю Европу, но и широкие слои европейского общества, со страхом следившие за счастливым насильником, за этим сказочным «царем Дадоном», который

«…двадцать целых летНе снимал с себя оружия,Не слезал с коня ретивого,Всюду пролетел с победою,Мир крещеный потопил в крови,Не щадил и некрещеного».

Пушкин под Дадоном понимал тут именно Наполеона.

Мало кто верил, что ненасытный завоеватель остановится, пока на континенте Европы существует хоть одна самостоятельная, независимая от его воли держава,- и еще меньше было на Западе тех людей, которые надеялись на то, что Россия устоит в «неравном споре». Материальное могущество наиболее развитых торгово-промышленных стран континента было также в полном распоряжении Наполеона. Мудрено ли, что Наполеон уже с конца 1810 г. неустанно готовился к нападению и изобретал один предлог за другим, чтобы сделать столкновение совершенно неизбежным. Придирки и провокации Наполеона были так искусственны, так наглы, так кричаще несправедливы, что в самой Франции не только в рабочем классе, но и в буржуазии и даже среди приближенных сановников и генералов, среди любимейших маршалов не могли уразуметь, зачем император так неуклонно стремится создать новую катастрофу, быть может, величайшую из всех, виновником которых он до той поры являлся. В разгаре войны, в Витебске, Наполеону пришлось выслушать от главного интенданта своей армии смелые слова: «Из-за чего ведется эта тяжелая и далекая война? Не только ваши войска, государь, но мы сами тоже не понимаем ни целей, ни необходимости этой войны… Эта война не понятна французам, не популярна во Франции, не народна»,- так заключил граф Дарю.

Вот с этого и нужно начать, когда мы хотим понять, почему Россия одолела всесильного врага, почему «равен был неравный спор». В России война стала с начала ее и понятной, и популярной, и народной в самом широком, всеобъемлющем смысле слова. Для русского народа сразу же стало святым долгом воевать против вторгшегося насильника и захватчика, которого наш великий фельдмаршал Кутузов уподобил варварскому вождю монголов Чингис-хану. Русские видели неприятельскую орду, опустошающую их страну уже в процессе ведущегося похода, и твердо знали, что если им не удастся отбросить прочь и избавиться от напавшей на них грабительской орды, то им грозит долгое и тяжкое ярмо под пятой иностранного завоевателя. Масса крестьянства очень правильно поняла, что Наполеон решительно не желает даже отдаленно касаться основ крепостного права, но стремится к угнетающей крестьян помещичьей кабале прибавить еще и другую кабалу, исходящую от иноземного захватчика, который без труда сговорится с царем и с помещиками в случае своей победы и сделает царя и помещиков своими, так сказать, управляющими и приказчиками, чтобы прочно держать крестьян в узле. Да и другие классы русского общества считали для себя гибельным грозившее им экономическое и политическое рабство.

Когда после гибели Смоленска армия Наполеона пошла на Москву уже прямым, безостановочным путем, тогда народное сознание подсказало, что приблизился самый критический момент, что без решительной, отчаянной схватки не обойтись и что во главе армии, которая до сих пор, правда, с героическим сопротивлением наносила врагу порой очень тяжелые удары, но все же принуждена была отступать, должен быть поставлен человек, которому верил бы весь народ, вся армия, потому что только он мог бы пойти на самый грозный риск и на самые неслыханно тяжелые жертвы, ничуть не колебля ни в народной массе, ни в возглавляемом им войске веру в полную необходимость приносимых жертв.

Этим человеком мог быть в тот момент только потерявший в боевых подвигах прежнее здоровье, уже не очень крепкий физически старик с выбитым глазом -Михаил Илларионович Кутузов.

Долгое отступление Барклая обескуражило в армии многих уже давно. После Смоленска ропот и раздражение стали сказываться с невиданной раньше резкостью.

Ермолов считал, еще не зная о состоявшемся 8 августа указе сенату о назначении Кутузова, что Россия находится в самом опасном положении. «Когда гибнет все, когда отечеству грозит не только гром, но и величайшая опасность, там нет ни боязни частной, ни выгод личных»,- писал Ермолов Багратиону, умоляя его писать о смене Барклая де Толли. Он писал ему, как человеку, «постигающему ужасное положение», в котором находилась родина. В гневе на отступление Барклая Багратион грозил, что сложит с себя командование 2-й армией. Ермолов умолял его подождать и намекал на давно носившиеся слухи о Кутузове: «Принесите ваше самолюбие в жертву погибающему отечеству нашему… Ожидайте, пока не назначат человека, какого требуют обстоятельства. В обстоятельствах, в которых мы находимся, я на коленях умоляю вас, ради бога, ради отечества, писать государю…»2 Но такое положение решительно не могло дольше длиться; либо Багратион, либо Барклай,- один из них должен был уйти. «…А ты, мой милый, очень на меня напал и крепко ворчишь! - писал Багратион Ермолову.- Право не хорошо!.. Но что мне писать государю, сам не ведаю… Если написать мне прямо, чтобы дал обеими армиями мне командовать, тогда государь подумает, что я сего ищу не по моим заслугам или талантам, но но единому тщеславию».

Назначение Кутузова главнокомандующим над «всеми армиями» явилось единственным выходом. И Барклай, и Багратион осталась на своих местах: Барклай - командующим 1-й армией, Багратион-2-й, с непосредственным их обоих подчинением верховному главнокомандующему Кутузову. Ликование народной массы выражалось прежде всего петербургским населением. «Народ теснился вокруг почтенного старца, прикасался его платья, умолял его: «Отец наш! Останови лютого врага; низложи змия». Отъезд Кутузова в армию превратился в «величественное и умилительное шествие»3.

«Вождь спасенья!» - так назвал Кутузова Жуковский в своей «Бородинской годовщине». «Иди, спасай - ты встал и спас!»-так вспоминает Пушкин о том моменте, когда назначенный главнокомандующим Кутузов прибыл 19 августа 1812 г. в Царево-Займище к ожидавшей его армии и, при нескончаемых кликах восторга и пламенных изъявлениях преданности и любви, воспринял верховное главнокомандование.