Станислав Куняев - Шляхта и мы

Станислав Юрьевич Куняев

Шляхта и мы

Часть I

Польское имя

Здесь все, что было, все, что есть,Надуто мстительной химерой…

Моя судьба каким-то странным образом с первых дней жизни была связана с Польшей. Я смутно понял это, когда в лютом январе 1943 года десятилетним отроком зашел отогреться в верхний храм калужской Георгиевской церкви, переполненной женщинами, одетыми в потертые пальтишки, плюшевые душегрейки и ватники. Их бледные измученные лица в обрамлении черных платков и коричневых шалей были обращены к алтарю, где стоял седовласый батюшка в златотканой одежде. Возле него худенький старичок дьякон помахивал кадилом, и синеватый дымок ладана тонкими струйками плыл над старушечьими платками, шалями и полушалками.

– Господи! Даруй победу российскому воинству право-славному-у-у! – дребезжащий голос дьякона раскатывался по углам и приделам храма, уплывал в темный купол, отражаясь от мерцающего паникадила, от тускло поблескивающего иконостаса, от застекленной иконы Калужской Божьей матери, в лике которой плясали язычки свечей…

От густой смеси запахов ладана, влажных несвежих одежд, человеческого дыханья и пота у меня покруживалась голова, я ухватился за чей-то тулуп и стал безвольно двигаться в общей очереди к причастию, предвкушая, как батюшка поднесет к моим пересохшим губам ложечку теплого красного вина. Я уже подошел под его руку, но священник чуть помедлил с причастием и спросил:

– А как звать тебя, отрок?

– Станислав! – послушно ответил я.

– Не крещеный… – вздохнул батюшка. – Имя-то не православное, польское! – И, чуть поколебавшись, все-таки поднес к моему рту заветную серебряную ложечку…

Вечером, вернувшись в нашу комнатенку, в углах которой при свете керосиновой лампы поблескивал иней, я спросил у матери:

– Мама, а почему меня назвали Станиславом?

– Когда тебя принесли из Хлюстинского родильного дома, я спросила у Юры, как назовем мальчика? Отец твой в то время политикой увлекался, газеты читал. А в газетах писали о каком-то советско-польском договоре. Ну, Юра и говорит: «Давай в память этого договора сына Станиславом назовем!»

Когда я уже в почтенном возрасте крестился, то священник отец Владимир из церкви, что на Воробьевых горах, почему-то оставил мне мое прежнее хотя и христианское, но католическое имя. Я все хочу сходить к нему и попросить имя православное. Но почему-то медлю, раздумываю, а вдруг это судьба с какой-то целью привязала меня к польской истории?

Открыв недавно историческую книгу под названием «Советско-польские войны», изданную в 2001 году, я прочитал на 130-й странице о том, что именно 27 ноября 1932 года, в день, когда я родился, Советский Союз и Польша ратифицировали Договор о ненападении… Вот, оказывается, в честь какого события отец окрестил меня Станиславом. Слава Богу, что не Марленом и не Жоресом…

Побежденные презирали победителей…

Вот уже больше года в нашу редакцию бесплатно поступает журнал «Новая Польша». Нет, он отнюдь не русофобский, многие его публикации стремятся к тому, чтобы русские и поляки засыпали старые рвы недоверия и неприязни, чтобы задумались о будущем и перестали жить прошлыми страхами и национальными страстями.

Но делают они это странным образом. Девяностолетний патриарх польской литературы, нобелевский лауреат Чеслав Милош публикует в 7-м номере журнала за 2001 год свой короткий, но блестяще написанный фрагмент под названием «Россия» из книги «Родина Европа». Милош хочет разобраться в истоках нашей нелюбви друг к другу.

«Начало всему – шестнадцатый и семнадцатый века. Польский язык – язык господ, к тому же господ просвещенных, – олицетворял изысканность и вкус на востоке до самого Полоцка и Киева, Московия была землей варваров. С которыми – как с татарвой, вели на окраинах войны…»

Польские авторы той эпохи, по словам Милоша, отмечают у подданных русского царя «склонность нарушать данное слово, коварство. Они же высмеивают дикость их обычаев».

«Поляки так или иначе ощущали свое превосходство. Их бесило какое-то оловянное спокойствие в глубине русского характера, долготерпение русских, их упрямство…»

«Свое поражение в войне поляки встретили недоуменно… Побежденные презирали победителей, не видя в них ни малейших достоинств».

Одним словом, поляки – это культурные западные люди, а русские московиты – варвары, азиаты, почти «татарва»…

Упаси бог, я не утверждаю, что сам Милош разделяет эти взгляды. Он просто фиксирует их наличие в польском мировоззрении тех времен. Да и нет во взглядах такого рода ничего нового для человечества. Точно так же относились испанцы к индейским племенам Центральной Америки, а несколько позже англосаксы к североамериканским индейцам, французы к арабам, японцы к китайцам и корейцам, а немцы не только к северным славянским и прибалтийским племенам, но и к самим полякам.

Но, как говорится, куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Поляки, во всем подражая западным культурным соседям, искали своих «недочеловеков» на Востоке. Они не задумывались о том, что «нецивилизованных» народов на земле нет, – есть просто разные цивилизации.

О том, каковыми показали себя наши соседи-славяне в эпоху русской Смуты, писал боярин Федор Шереметьев в 1618 году, после освобождения Москвы от «просвещенных, – по словам Чеслава Милоша, – господ» (а Милош – этого забывать нельзя, для нынешних поляков как для нас Пушкин, «ихнее – все»):

«Разнузданный солдат ваш не знал меры в оскорбительных излишествах: забрав все, что только было в доме, он злато, серебро (…) пытками вымогал. Увы! Смотрели мужи на насилие над любыми им женами, матери – на бесчестие несчастных дочерей. Свежа еще у нас о распутстве вашем и разнузданности память (…) Вы растравляли сердца наши оскорбительным презрением. Никогда соплеменник наш не был вами называем иначе, как же – москаль, вор и изменник. Даже и от Храмов Божиих не умели вы рук ваших удержать…»

Две эти взаимоисключающие точки зрения на поляков – как на «просвещенных западных господ, цивилизаторов» и «грабителей, мародеров, колонизаторов», зародившись в XVII веке, дожили до сегодняшнего времени. Поэт Давид Самойлов, солдат Великой Отечественной, освобождавший Польшу, пишет, к примеру, в книге воспоминаний так:

«Русская нация во многом может быть благодарна польской… В бурные времена исторические деятели России тянулись к татарщине, азиатскими методами решали насущные вопросы времени. В тихие же времена Михаила и Алексея Польша была ближайшей станцией европейской цивилизации».

Но человек польской крови, писатель Мариуш Вильк, путешествовавший в 2000 году по нашему Северо-Западу, в очерке «Карельские тропы» несколько иначе описывает цивилизаторскую деятельность своих предков в «тихие времена Михаила»:

«Поодаль торчит на полсажени из воды остров Городовой, овеянный легендой о польских «панах». Осенью 1613 г. польско-литовские отряды Тушинского вора, разбойничавшие в заонежских погостах, под командой пана Барышпольца и Сидора двинулись на Холмогоры. После шестидневной неудачной осады холмогорской крепости «литовские воры» отступили, обогнули Архангельск, по пути разорив Николо-Карельский монастырь; возвращаясь, сожгли несколько поморских сел, перешли по льду Онежский залив, безрезультатно осадили Сумский острог, снова напали на заонежские погосты, пытаясь взять Шунгский острог, но, получив отпор, были биты под Толвуей… В марте 1614 г. русские войска окончательно разгромили отряды пана Барышпольца у реки Сермяксы, а остатки отрядов пана Сидора ушли в карельские леса. И в карельские легенды… Одна из них гласила, что «паны» жили на Городовом, откуда нападали на ближайшие деревни, брали крестьян в рабство и грабили до тех пор, пока их старый Койко на Падун не послал – за кладом. На порогах Падуна «паны» нашли свою смерть»

(«Новая Польша», 2001, № 2)

Но, может быть, к покоренным народам (к «быдлу») подобное отношение в те жестокие века было обычным, а в отношениях друг с другом шляхтичи были образцами благородства, рыцарства, галантности, европейской воспитанности, словом, личным примером и светочем для русских варваров? Наверное, я и остался бы пребывать в столь обычном заблуждении, если бы не попала мне в руки редкая книга – «Записки Станислава Немоевского», изданная в 1907 году в России. Автор – знатный шляхтич, обучался в Италии, по возвращении стал видным польским дипломатом при королевском дворе, а в 1606 году отправился в Москву, чтобы продать по просьбе Анны, сестры Сигизмунда III, царю Ажедмитрию I, уже сидевшему на московском престоле, шкатулку, наполненную, как пишет Немоевский, «бриллиантами, перлами и рубинами». Лжедмитрий радушно принял посла-коммивояжера, восхитился драгоценностями, но купить их для Марины Мнишек не успел, поскольку был убит на другой день русскими заговорщиками. После его смерти по всей Москве начались польские погромы, и взошедший на трон Василий Шуйский, дабы спасти знатных поляков от мстительных москвичей, выслал их, а говоря современным языком, «интернировал» в количестве ста шестидесяти душ в городишко Белозерск на Вологодчину. Конечно, жилось там благородным и культурным шляхтичам среди диких варваров (вепсов и русских) несладко. Острог и курные избы для жизни были худые, тесные, грязные, питание плохонькое. Словом, жили они не лучше, чем наши военнопленные в польских лагерях после нашего поражения в 1919–1920 годах, много хуже, чем интернированное польское офицерство в советских лагерях 1939–1941 годов. Недоедали, умирали от болезней. Правда, жили без охраны. Но куда убежишь с берегов Белого озера? Кругом непроходимые леса да болота. И стали тогда грамотные шляхтичи засыпать царя Василия Шуйского челобитными посланиями, умолять «о хорошем содержании и снабжении достойными кормами» и о скорейшей отправке их на родину… Из Москвы им приходили ответы, что московская земля разорена, что воровских банд по ней шляется много и что пока невозможно ни содержания улучшить, ни домой отправить… И тогда среди шляхты начались раздоры. Какова была там шляхетская элита и стояла ли она выше «варваров», о чем не раз говорит Чеслав Милош, можно судить из одной дневниковой записи Немоевского, сделанной летом 1607 года.