Алексей Поликовский - Ночь Ватерлоо

Ночь Ватерлоо

Алексей Поликовский

© Алексей Поликовский, 2015

© Карл Штейнбен, иллюстрации, 2015

© Орас Верне, иллюстрации, 2015

© Леди Батлер, иллюстрации, 2015

© Стэнли Беркелей, иллюстрации, 2015

© Роберт Хоум, иллюстрации, 2015

© Полковник Хеймс, иллюстрации, 2015

© Роберт Александр Хиллингфорд, иллюстрации, 2015

© Жан-Луи-Эрнест Месонье, иллюстрации, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

1

Вечером 17 июня 1815 года хозяин фермы Кайю, бельгийский крестьянин, имя которого мне неизвестно, бежал из своего дома, увидев в воротах фермы французских кавалеристов. Он бросил свой дом, свои сараи и амбары и ушел по обочине дороги. Война в то время еще не превратилась в тотальную, французы не расстреливали мирных жителей, хотя и грабили их. Англичане в этом смысле не отставали, армия Веллингтона в Испании не раз устраивала погромы и грабежи во взятых городах. Крестьянин ушел, потому что в нем был первичный, изначальный, древний страх мирного человека перед воинственными героями в ярких павлиньих мундирах. Он имел дело с косами, кастрюлями, банками, бочками, хмелем, пшеном, а они с пистолетами, саблями, порохом, палашами. Их громкие голоса, их горделивая повадка, когда они с прямыми спинами сидели в седлах, золотое шитье их мундиров, так непохожее на его простую серую одежду – все это было в его глазах страшное и бессмысленное нашествие чуждой силы, грозившей сломать его амбары и его жизнь. И он ушел, чтобы переждать нашествие на делянке в лесу или комфортно пересидеть его за кружкой густого темного пива в таверне.

Маленький человек – ну, Наполеон не был таким уж маленьким, его посмертный рост, измеренный доктором Антоммарки, составлял 5 футов 2 инча 4 линии, что можно приравнять к 168 сантиметрам – со своим штабом, свитой, слугами и охраной вселился в дом ушедшего пить пиво крестьянина с той бесцеремонностью, с которой военные всегда захватывают чужое жилье, чужие вещи и распоряжаются чужой жизнью. О хозяине никто и не думал. Всадники спрыгивали с коней и, не вытирая сапог, шагали по чисто вымытому полу. Солдаты тащили из сарая охапки соломы, бросали их на мокрую землю и ложились, чтобы хоть немного поспать после ночного перехода и трех дней беспрерывного движения. Их длинные ружья стояли, опираясь штыками на дощатые стены сараев. Чьи-то ноги громко топали по лестнице, сотрясая ее до такой степени, что казалось, она сейчас рухнет. Это взбирались на второй этаж, к стропилам и крыше, к старой перине и к сену, к сумраку и короткому сну промокшие до последней нитки офицеры. Слуги орудовали на крестьянской кухне, гремели ножами, стучали колотушками, отбивая мясо, в общем, чувствовали себя на чужой кухне как дома. Слуга Наполеона Сен-Дени разжигал в камине огонь.

Вечером Наполеон сидел у ревущего огнем камина, а вокруг него, в разных углах комнаты, обставленной тяжелой, добротной мебелью начала Девятнадцатого века, сидели и полулежали его генералы и офицеры. Тут были генералы Оноре Рейль, Корбино, Друо, маршалы Ней и Сульт. Огромные пылающие поленья давали густое, расслабляющее тепло и колеблющийся свет. Окна были черны. Это был вечер перед битвой, очередной вечер Наполеона перед его очередной решающей битвой. Шел общий светский разговор. О завтрашнем дне не говорили, так же как не говорили о смерти, ранениях, ампутациях, пробитых головах, отрубленных руках, выбитых глазах и прочем военном ужасе – это был бы дурной тон. В обществе этих людей, готовых каждую минуту отправиться на тот свет, говорить о смерти считалось неприличным. Наполеон не был молчуном, он любил поговорить, любил хорошую, умную, светскую беседу, хотя и полагал, что искусство такой беседы после революции ушло безвозвратно.

Война тогда была делом, требовавшим от всех, в том числе и от императора, большой физической выносливости. Это была война без моторов, без крыльев, без железных дорог, все эти виды транспорта заменяли ноги. Правда, Журдан у Флерюса на заре революционных войн поднимал в воздух воздушный шар и вел с него разведку, но Наполеон всю свою жизнь отмахивался от технических усовершенствований, как от пустяков. Какие там воздушные шары и подводные лодки, склепанные из медных листов, когда можно просто взять да и изрубить пятьдесят тысяч человек! Высадившись с Эльбы, он первые ночи вместе с солдатами ночевал в чистом поле и по ночам грелся у огромного костра, рядом с которым ему ставили два стула. На одном он сидел, на другой клал ноги. Во время марша на Париж Наполеон отказывался ночевать в отелях, где его ждали мягкие кровати, и ночевал в префектурах, над которыми поднимали трехцветный флаг нации, а белый с лилиями флаг Бурбонов спускали. В прогресс медицины он тоже не очень-то верил. В глубоком кармане его серого сюртука всегда была коробка с конфетами, содержащими противную на вкус лакрицу – единственное лекарство от недомоганий, которое он признавал. Он не верил терапевтам, хотя всегда имел рядом с собой личного врача, и полагал, что как в сражении весьма ценна артиллерия, которая убивает наповал, так в лечении ранений ценна хирургия, которая радикально отрезает. Боль в боку этот странный человек лечил, растирая бок мягкой щеткой и массируя ладонью, смоченной в одеколоне, простуду излечивал верховой прогулкой, во время которой потел и таким образом выводил инфекцию из организма. Лучшим средством самолечения он полагал куриный бульон и пост. Долгие горячие ванны были его привычкой, он лежал в них по два часа, в то время как камердинер Маршан или слуга Сен-Дени подливали в ванну горячую воду из кувшинов; но это была роскошь мирного времени, а тут была война. На войне он, как и все, часто спал не раздеваясь и не снимая сапог, бывало, и на мокрой соломе в сараях с протекающими крышами. Но тут был крепкий, уютный бельгийский дом с камином.

Люди императора вынесли из соседней комнаты крестьянские комоды и поставили там разборное сооружение с высокими спинками. Это была знаменитая походная кровать Наполеона. Великие люди любят спать на жестких походных кроватях, собачьих подстилках и даже просто на полу, завернувшись в плащ – все это якобы должно доказывать нам, сидящим в амфитеатре, их аскетическое величие. В одиннадцать вечера Наполеон попрощался с генералами и ушел спать. Но вряд ли он спал. Я полагаю, что радость глубокого и сладкого сна ему вообще никогда не была свойственна. Это не был полноценный глубокий сон, это было пребывание напряженного и обостренного сознания в пограничной зоне между светом и тьмой. Обычно ему хватало трех часов такого неглубокого, скользящего сна, и вот он снова на ногах. Он говорил, что каждая проблема лежит у него в голове в отдельном ящичке, и он открывает ящички и решает проблемы последовательно или попеременно. В ночь с 17 на 18 июня на ферме Кайю Наполеон вряд ли имел хотя бы и три часа сна. Маленький человек лежал на своей длинной походной каркасной кровати с высокими спинками и латунными шарами, под зеленым атласным одеялом, и вслушивался в шуршание дождя о крышу. Его мозг работал неустанно. Когда в полночь на ферму приехал запоздавший камердинер Маршан (его карета опрокинулась, и понадобилось время, чтобы вытащить ее из грязи), Наполеон тут же позвал его в свою комнату, чтобы спросить, что там на улице. Маршан отвечал, что на улице проливной дождь и страшная грязь.

В эту ночь внутреннее беспокойство съедало императора. В три часа утра, когда герцог Веллингтон в кромешной тьме и под проливным дождем верхом выехал на поле, чтобы начинать расстановку войск, Наполеон, не вставая с кровати, вызвал к себе генерала Гурго (тридцать три года, высокий лоб, длинные бакенбарды до углов губ, боевой стаж десять лет, два ранения) и, лежа под зеленым одеялом, приказал генералу провести исследование почвы на предмет, выдержит ли она передвижение артиллерии. Гурго надел плащ и ушел в дождь. Полежав в темноте еще час, Наполеон вызвал к себе генерала Друо и отдал ему такое же приказание. Ответы Гурго и Друо сходились: почва размякла, пушки завязнут. Не было никаких оснований им не доверять: один был профессором фортификации, другой лучшим артиллерийским офицером Великой армии. Поэтому Наполеон остался в кровати и лежал до тех пор, пока за окном не начало светать. Это было в шестом часу утра. Тогда он встал и приступил к туалету, который представлял собой один и тот же ритуал, независимо от того, происходило дело в роскоши Тюильри или в крестьянском доме в Бельгии. Стоя раздетым до пояса, он обтер свой заплывший жиром торс холодной водой, в которой было разбавлено немного одеколона, и окунул лицо в широкую серебряную чашу, которую ему с почтительным и серьезным видом поднес Маршан. Бреясь, он смотрел в окно и видел, что тучи быстро расходятся. Но крупные дождевые капли еще ползли по окну и стучали по крыше. Было слишком рано, чтобы что-либо предпринимать, и Наполеон просто ходил туда и сюда по маленькой квадратной комнате, заложив свои короткие руки за спину, с сосредоточенным и задумчивым лицом. Движение его мысли в эти часы нам интересно было бы проследить, но человеческая мысль, как прежде и как сейчас, оказывается недоступна для наблюдения. Потом он взял ножницы и с тем же отсутствующим видом принялся стричь ногти. Скорее всего, ранним свежим утром, расхаживая от одной стены до другой, он мысленно исследовал четыре километра английской позиции. Он ощупывал линии, точным артиллерийским глазомером определял расстояния и закладывал всю эту географию в ту часть своего бодрого и мало спящего мозга, которой сегодня предстояло принимать решения. Маршал Сульт, начальник штаба, в синем мундире, с золотыми эполетами, с черной треуголкой, прижатой локтем к боку, почтительно приносил в комнату записки от генерала Груши, шедшего вслед за Блюхером; Наполеон уделял им не много внимания и не на все отвечал.